Виктор Лихоносов - Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж
За царским столом не наешься из золотых тарелок, это тебе не в хате и не в степи, когда таскаешь ложку в рот и ни о каком приличии не думаешь; тут уколешь вилкой кружочек колбасы и боишься, как бы она не сорвалась на скатерть, и к тому же нет аппетита, все больше глядишь на августейших особ и слушаешь тосты. Конечно, те времена, когда Екатерина II в знак особой милости посылала кошевому атаману к концу обеда десерт, прошли безвозвратно, все при новых императорах стало проще, но лишнего не скажешь, а уж тем более не отмочишь грубоватую шутку. Дочки царские тоже мало ели, были они как лебедушки, откровенно посматривали на казаков, то на одного, то на другого, и (что значит сословная разница!) самый старый из них, самый гордый и храбрый, смущался и считал себя обязанным преклонить свое чувство. Чего ж: кто-то же должен стоять над ними, не пахать, не сеять, а только освящать собою знамя державы.
Когда подали полоскательницы для рук, Лука Костогрыз хмыкнул про себя и было уже ткнулся рассказать один старый случай, но сдержался и лишь шепотом поделился с атаманом станицы Таманской.
Тот реготнул тихонечко, однако царь услыхал и спросил:
— Может, это интересно и для нас?
— Да не знаем, как сказать, ваше величество,— оправдался Костогрыз непонятно в чем.
— Нет, мы хотим.
— Пожалуйста. Чашки с водой принесли, це ж руки пополоскать. А годов так пятьдесят назад у нас на Кубани у наказного атамана графа Сумарокова-Эльстона (я ще застал его) был обед. И подали также полоскательницы. Архиерей глядел-глядел на эти чашки с водой, взял и выпил! Разом. А граф тогда, шоб не опозорить архиерея, подморгнул соседям и сам напился тоже. Так я и вспомнил.
Генерал Бабыч облегченно засмеялся вслед за царем, дочки переглянулись, Толстопят мигнул офицерам.
— Ваше величество,— вскочил в паузу Бабыч,— позвольте спросить: наши казаки интересуются, будут ли они иметь счастье видеть своего августейшего атамана.
— Ваш атаман где-нибудь за игрушками...
Нужно было великодушно улыбнуться, и дамы, свита улыбнулись. Казаки расстроились.
Но через десяток минут семилетний атаман всех казачьих войск, в платьице, похожий на девочку, жалобно заглядывал в окно столовой, потом толкал ножкой дверь, припертую кушеткой.
— Папа! — звал он настойчиво.— Открой.
Государь улыбнулся для всех: вот, мол, ваш атаман и будущий правитель.
— У, какой ты. Нехороший папа.
— Ангелочек...— громко вздохнул Бабыч.
В 1875 году таким же маленьким херувимчиком видел Костогрыз нынешнего императора, в штанишках с тесемочками, пухленького, с теми же красивыми глазами, обвязанного такой заботой, какой и в снах не смогли бы получить казачата. Государь, видимо, заметил на лице Костогрыза какое-то переживание и спросил:
— И у тебя есть внуки?
— И правнуки, ваше величество. Один внук у вас, сейчас на воротах стоит. Дионис.— Костогрыз заплакал.
— Я его знаю. Хорошо поет и пляшет.
— Та в деда ж. Я всегда перед вашим батьком плясал.
Подали кофе, и государь разрешил курить.
— В честь встречи с вами, ваше величество, закурим по толстой,— пошутил Костогрыз. Он достал из кисета люльку, намял в горлышко турецкого табаку и под внимательными взглядами великих княжен, дочечек, к которым он испытывал дедовскую нежность, прислонил горящую спичку, пыхнул раз-другой. А для дочек размотал и снова завернул за ухо оселедец. Пускай посмеются.
— Па-апа! — все удивлялся цесаревич, что его не пускают к взрослым.— Откройся! Ну на минуточку. На самую-самую одну минуточку, папа. Поиграй со мной.— Гости глазами просили державного: пустите малютку, ваше величество.— Папа. Никуда твое казачество не денется и в лес не сбежит.— Хохот покрыл столовую.— Эх вы, какие барины, сами сидите, а я один.
Сестра Анастасия подошла к двери, что-то пошептала через стекло и вернулась.
— Вот ты какой, папа! Прямо чудо на тебя смотреть. Слепые глаза у тебя, что ли? Я маме скажу.
— Пустить? — спросил государь у гостей.
— Будем счастливы, ваше величество,— сказал Бабыч.
— Мама моя послала не для того, чтобы я стоял и смотрел на вас, баринов. Мама послала, чтобы поиграл со мной. Что я буду тут стоять, носом ковырять? Мама уже платье надела. Какой ты. Папа. Папа римский.
— Не даст нам покоя,— сказал государь и встал.— Суровый атаман, держитесь, казаки...
Старшая, Ольга, убрала от двери кушетку и подвела мальчика к отцу. Тот взял его на руки.
— Время по телефону разговаривать у тебя есть,— продолжал упрекать наследник царя,— а поиграть со мной время нет...
— Войско твое кубанское приехало в гости... А какие подарки тебе!
— Ко мне? Ко мне по службе? — Дитя грозно оглянулось на белевших в нарядах сестер.— Ко мне по службе. Вам тут не место.
— Каков служака августейший атаман, а! — подсластил Бабыч и сделал два шага к наследнику.
Отец-государь спустил мальчика на пол.
— Принимай...
Толстопят стоял сзади и подмечал, как кубанское начальство приноравливается к высшей власти.
— Возьми шашку,— ласково приказал самодержавный отец.
Кудрявый, с полным румяным личиком и смышлеными глазками будущий повелитель России стоял в ожидании с протянутой ручкой. Генерал Бабыч, переняв от казака маленькую, с золотой рукояткою шашку и положив ее на вытянутые руки, приблизился, согнулся в поклоне и, приравняв малышку к взрослым («оце носи, ваше высочество, и командуй казачьим войском»), сцепил шашку с пояском.
Казак передал генералу и казачью пику.
— Возьми и пику,— подтолкнул опять словом отец.— Как дорастешь до нее, поведешь в поход на ворогов. Что надо сказать?
Дитя вдруг засмущалось и пригнуло подбородок к груди.
— Спасибо, господа казаки,— научал отец.— Передайте, скажи, поклон всем от мала до велика.
— Эти слова мне не по вкусу.
— На то ты и атаман,— придумай другие.
— Благодарю покорно! — выкрикнул наследник и сорвался с места.— Никогда не сомневался в моих славных кубанцах!
— Ну, вот.
— Кланяйтесь от меня вашим семействам. Служите России и мне,— повторял он слышанные слова отца, улыбнулся, взмахнул ручкой и побежал в сад под стеклянной крышей.
Государь и гости последовали за ним. Исполнился всего месяц, как убили премьера Столыпина, могучего защитника самоправства, но ничего не поколебало, видать, уверенности государя в прочности власти; он шутил, на лице не выражалось и тени глубокой потери, или это так принято — скрывать муки души, или у него таких много: ушел один, поставили другого и опять цело-невредимо? Государь изредка приосанивался, откидывал назад голову, покручивая усы; слегка поучал, как управлять Кубанью. Большие брови старили его очень.
— Воспитывайте молодое казачество в преданности. Чтобы юношество получало воспитание в правилах чистой веры, доброй нравственности...
— Усердствуем, ваше величество,— заверял Бабыч.
— Жалоб много пишут?
Неужели министерство двора не кладет жалоб на царский стол?
— Жалобы бывают,— робко сказал Бабыч.
— О чем?
— В основном жалуются на атаманов, полицейских. Самовар вот отобрал атаман, что великий князь, покойный Михаил Николаевич, подарил кормилице Александра Михайловича. Не найдем никак.
— А почему я об этом не знаю?
— Отобрали давно, ваше величество.
— Кормилица Анисья, ваше величество,— посмел вступить в разговор Толстопят,— недавно умерла. Мне написали. В Магдалинском монастыре.
— Это прискорбно. Я спрошу у Александра Михайловича.
Говорили еще о предстоящих юбилеях: о столетии Отечественной войны с Наполеоном и трехсотлетии дома Романовых. Бабыч приглашал его величество на Кубань.
— Поохотиться можно? Что на это скажет старый конвоец? — допросил государь Костогрыза.
— Фазана, ваше величество, не стало. Камыш покосили, терен попололи, нема для фазана того причала. И куропатке негде сесть. В семьдесят втором году каждая станица ловила по двадцать пять штук; меня, помню, командировали, я в клетках привез сто двадцать восемь штук живыми для государя в Ливадию, причем некоторые поранены. Уряднику за доставку золотые часы, а мне двадцать пять рублей. Так то ж фазаны! Земли, ваше величество, стает так мало, что скоро негде будет и свинью со двора выгнать. А без земли какие мы казаки?
