Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая
Как ни секретно было это предписание, а о нём стало известно чиновникам наместнического правления. Слух распространился. Генерал-губернатор Пиль вызвал к себе Радищева и, не говоря ничего о предписании, завёл речь об установившемся санном пути.
— По Якутскому тракту ушли первые обозы с товарами на Киренск… Намедни мне донесли из Илимска, воеводский дом, где вы остановитесь, отремонтирован…
Радищев понял, что Пиль намекал ему на отъезд из Иркутска, но облекал своё требование в мягкую форму. Александр Николаевич думал и сам, что пора было трогаться до Илимска. Он снова, как в Тобольске, ощутил, что в его отношениях с людьми появилась трещина. Те, кто с первого дня приезда в Иркутск казались ему учтиво добрыми и расположенными, теперь боязливо встречались с ним или совсем избегали подобных встреч. Он не заметил этого сразу, но после слов генерал-губернатора, предупредившего сейчас об отъезде, ему стало понятнее, почему в недавнем разговоре с ним учитель главного народного училища был не только робким, но и боязливо принял его знакомство.
Может быть, и Григорием Ивановичем, поторопившимся уйти из училища, руководила боязнь получить неприятность за общение с человеком, следующим в ссылку? Но Радищев отгонял эту мысль от себя. Шелехов в его глазах стоял выше и был благороднее.
— Вы слишком общительны с людьми, — продолжал генерал-губернатор, — в вашем положении сие чревато всякими неудобствами и последствиями…
Слова наместника били Радищева, как обухом, по голове. Лицо его исказилось судорогами, сделалось мрачным и угрюмым. Пиль делал вид, что не замечал этого или не хотел заметить.
— Мои люди сказывают, ползают слухи, якобы сделан донос в Сенат, что с вами обращаются лучше, чем следовало бы обращаться властям… Иркутск исстари славится кляузами…
Генерал-губернатор торопливо расправил усы и извинительно добавил:
— Ябедниками здесь хоть пруд пруди. Гнездо осиное — чуть тронь его, зажалят до смерти…
Радищев взглянул на генерал-губернатора. Большое, некрасивое лицо, с выступившими красными пятнами, с толстым вечно багрово-красным носом, силилось улыбнуться, но лишь криво ухмылялось.
— За резкость и причинённую неприятность прошу прощения… Служба, господин Радищев, служб-а-а! Не поймите противно…
Пиль развёл руками. Он стоял перед Радищевым непреклонно властный и притворно услужливый.
Радищеву стало ясно, что разговор с генерал-губернатором окончен. Он поклонился и оставил иркутского наместника. Александр Николаевич, выходя из кабинета Пиля, вновь ощутил боль изгнания. Он подумал в эту минуту о том, что «слава» государственного преступника следует за ним по пятам.
Посещение наместнического правления, где у ворот и парадных дверей прохаживались солдаты с тупыми и безразличными лицами от многолетней однообразно-скучной и тяжёлой службы, напомнило ему дни следствий и суда в Санкт-Петербурге. По телу пробежала холодная дрожь.
Александр Николаевич старался, но не мог вспомнить, кто дружески предупреждал его о том, что милости, оказываемые ему людьми власти, кратковременны, скоро оборвутся и имя его станет предметом раздора и интриг в городе. Но теперь было поздно что-либо сделать. Оставалось одно — ускорить отъезд в Илимск.
Тут он вспомнил, что об этом говорил ему Шелехов. Значит, слова его сбылись. Среди здешних людей оказались плохие, завистливые и злые. Причинять страдания другим для них доставляло удовольствие. Радищев подумал, что в Иркутск могло последовать строгое предупреждение из Санкт-Петербурга. Ему не хотелось, чтобы кто-то вновь имел из-за него неприятности по службе. Александр Николаевич возвратился к себе подавленным и разбитым.
Грустные и тяжкие думы с этого дня не давали ему покоя. Чуткая и восприимчивая ко всему душа его была охвачена страданиями. Состояние Радищева резко ухудшилось. Размышления его о предстоящей жизни в Илимске стали мрачными, полными тоски.
Александр Николаевич старался представить своё положение в Илимске. Жизнь, ожидавшая его там, в остроге заранее казалась скорбной от одной лишь дальности расстояния. Он не жаловался никому на свою участь; лишь иногда, в порыве откровенности и нахлынувших чувств, говорил об этом Елизавете Васильевне или делился своим настроением в письмах к родным и друзьям.
Предстоящий и немедленный отъезд мог отвлечь Радищева, сосредоточить думы на чём-то другом. Но пока он был в Иркутске, слабость его прорывалась наружу. Он пытался найти причины и объяснить своё настроение обеспокоенной Рубановской.
— Чем более удаляются люди от центра государства, тем менее чувствуют они энергию, движущую ими…
Елизавета Васильевна советовала ему не думать и не рассуждать об этом, сосредоточиться на отъезде, не принимая случившееся близко к сердцу.
— Это именно так! — продолжал настойчиво высказывать свою мысль Радищев. — Так, дорогая моя! Разве не то же самое происходит и в физическом мире? То же самое: чем более движение удаляется от центра, от которого берёт своё начало, тем слабее оно становится… Санкт-Петербург всё отодвигается дальше и дальше от меня. Согласись со мной, что дальность расстояния повергает меня в уныние и страшит оставить меня совсем одиноким там, в Илимске…
— Связи твои с друзьями и родными не прекратятся… Всё будет так же…
Елизавета Васильевна подходила к нему, склоняла свою голову на грудь и полушёпотом добавляла:
— Я с тобой буду, дети… Разве твоё сердце присутствие наше не успокаивает?
Радищев крепко обнимал подругу.
— Не обижай меня такими словами. Я говорил тебе о другом одиночестве — о разлуке, отдаляющей меня от большого мира, который ничто не заменит в моём сердце…
Было уже всё готово к отъезду и назначен день, как совсем неожиданно Павлик с Катюшей простудились и заболели. Выезд отложили на неопределённый срок. Недомогал и Радищев. Последние дни пребывания в Иркутске он заполнял тем, что писал письма друзьям и родным.
Елизавета Васильевна знала, что за письмами на родину он забывал о неприятностях, причинённых ему злыми, недоброжелательными людьми, и не мешала писать Александру Николаевичу. Она ждала теперь того дня, когда поправятся Александр Николаевич и дети, чтобы можно было двигаться дальше.
Радищев, несмотря на своё физическое недомогание, заканчивал одно, другое, третье письмо и спешил их направить в наместническое правление для пересылки с курьерами, отъезжающими в Санкт-Петербург. Елизавета Васильевна, улавливая сосредоточенное спокойствие на его лице, благословляла эти минуты и часы. Ей хотелось, чтобы Александр Николаевич собрал в себе силы и смог благополучно завершить последние сотни вёрст невольного путешествия к месту изгнания.
5Прошло ещё несколько дней в утомительном ожидании для Рубановской. Дети поправлялись очень медленно: всё кашляли и чихали от простуды. Елизавета Васильевна успела направить несколько писем из Сибири своей матушке и подруге Глафире Ивановне Ржевской. Она извещала их о своём благополучном прибытии в Тобольск и о сборах в дорогу до Иркутска и, наконец, рассказывала о пребывании здесь, в городе на Ангаре, и о предстоящем отъезде в Илимск.
Сейчас Рубановская сидела за письмом к графу Воронцову. С последней почтой она получила от Александра Романовича записку, в которой граф просил не задерживаться в дороге, а следовать скорее до назначенного места жительства Александра Николаевича. Видимо, какие-то злые слухи дошли из Иркутска до Санкт-Петербурга, и Воронцов дружески советовал им ускорить отъезд в Илимск, чтобы избежать лишних неприятностей и ненужных разговоров.
Елизавета Васильевна была сердечно благодарна графу Воронцову за его совет и доброту, проявленную к ней и Александру Николаевичу. Она писала:
«Милостивый государь!
Я получила Ваше письмо, заставившее нас окончательно решиться на выезд, который Вы нам советуете ускорить. Я задержала его лишь для того, чтобы дать время поправиться моему другу и детям. Не без труда я согласилась на это. Если бы состояние здоровья детей и моего друга позволяло пуститься в дорогу сейчас же, я бы не оставалась здесь больше ни одного дня.
Зная Ваш образ мыслей по этому поводу и не забыв советы, которые Ваше превосходительство соблаговолили мне дать перед моим отъездом, я сообщила их моему другу и, именно, это заставило его сообщить Вам своё состояние со всей откровенностью его души. Зная наше мнение на сей счёт, Вы можете рассчитывать, что насморк не задержит его больше здесь и он полностью вручает себя провидению, тому, что оно соблаговолит решить по поводу его слабого здоровья.
Мы решили, повторяю, оставаться здесь лишь в течение того времени, какое нужно для выздоровления. У нас всё готово к отъезду и ничто не может задержать его…»
