Петр Краснов - Цесаревна
«По слабейшему моему мнению рассуждаю — отозвать генерал-фельдмаршала Апраксина из армии, поруча армию кому вашего императорского величества соизволение будет, в Риге, взяв ответ, судить, о чем дать знать союзных дворов послам и министрам, что оный фельдмаршал в слабых своих поведениях достоин быть под судом, через что союзники точно уверятся, что ваше императорское величество непременное намерение имело и имеет по своим обязательствам гордого неприятеля смирить, но единый поступок фельдмаршала тому причиной», — писал граф Александр Шувалов.
То же самое писали фельдмаршал Бутурлин, генерал-фельдмаршал князь Трубецкой, генерал-адмирал князь Михаил Голицын и граф Шувалов.
Из Петербурга, не желая видеть и знать о состоянии армии, они требовали немедленного, зимой, движения армии к Мемелю и Тильзиту и овладения Восточной Пруссией. Между тем армия продолжала отступать, не гонимая неприятелем, сжигая амуницию и порох.
Когда русские генералы были так озабочены, чтобы союзники ни в чем не потерпели ущерба, воюя в политическом смысле совершенно бескорыстно, Людовик XV опасался «слишком больших успехов России в войне», Мария-Терезия находила, что «русские слишком горячо принимаются за дело»… Франция, воюя в союзе с Россией и видя рвение русского двора к защите ее интересов, противодействовала России в Польше и старалась поднять против русских своих союзников — турок. Австрия открыто завидовала каждому успеху русских. В Париже ликовали при известии о поражении австрийцев под Прагой: не одних-де нас бьют… В Вене злорадствовали, когда услышали о поражении французов под Росбахом. В Версале были утомление и упадок духа, там мечтали о сепаратном мире. «Без мира мы погибнем, и погибнем постыдно», — писал Берни Стенвиллю. Завоевание русскими Восточной Пруссии внушало Франции опасения.
Зависть, ревность и злоба, нескрываемое презрение и пренебрежение к русским были в стане союзников.
Все это знал и учитывал Фридрих II и ждал, как ко всему этому отнесется императрица Елизавета Петровна и что скажет она, дочь Петра Великого, кого одного из всех своих врагов, ненавидя, уважал и ценил король Пруссии.
Быть может, никто в эти дни так ясно не понимал, что надо делать, как сама императрица Елизавета Петровна. Как хотела бы она, «преодолев страх рассуждением», как сумела она преодолеть его в ту страшную морозную ноябрьскую ночь, когда была «ее Полтава», опоясаться броней и на коне явиться перед своими войсками, чтобы самолично стать против короля Фридриха. Она не сомневалась в успехе. Она понимала, что ее «медведям», ее богатырям недоставало полководца. Она сознавала, что в данный миг только она — цесаревна — кумир солдатской массы, могла вдохновить войска на подвиги небывалые, как умел вдохновлять войска ее отец.
Она подходила к продолговатому зеркалу в драгоценной золотой оправе с самоцветными камнями, увенчанному короной, стоявшему на ее туалетном столе. Она то наклоняла его, то выпрямляла, чтобы видеть себя всю с ног до головы. Зеркало честно отражало полное приветливое лицо с большими синими глазами и маленький прелестный рот. Седые волосы были гладко зачесаны назад, и серый чепец в тонких сборках прикрывал затылок. Открытая грудь была свежа. Она наклоняла зеркало. Как располнела она!.. Каждое утро она по четыре, по шесть часов проводила в уборной, чтобы мазями, растираниями, белилами и румянами прогнать и скрыть морщины на лбу и у глаз. Она не могла уже танцевать — задыхалась в менуэте. Она ехала в манеж, где ее ожидали фигуры карусели. Лошадь тяжело галопировала под ней, и она промахивалась копьем по кольцам. Не та лошадь?.. Нет, всадница была не та. Она старалась, и какая-то внутренняя болезнь сидела в ней и подтачивала ее здоровье… И как она полнела! Ни посты, ни самое строгое воздержание — ничто не помогало. Она стала носить темные платья, она повязывала шею черным платком, чтобы скрыть полноту и чтобы не так бросался в глаза двойной подбородок.
Нет… Не могла она сама ехать к армии. Тонким женским своим умом она понимала, что будет смешна… Как высмеет ее тогда злой король… Быть смешной?.. Нет!.. Это уже последнее дело, это — все потерять…
Кто опояшет ее мечом на брань?.. Кто наденет на ее плечи тяжелую стальную кирасу?
Тогда помогал ей Лесток… Лесток?.. Десять лет тому назад, обвиненный врагами в корыстных сношениях с иностранцами, Лесток, сообщник и участник ее ноябрьской победы, был арестован генералом Апраксиным, брошен на дыбу и с изувеченными пыткой руками сослан в Великий Устюг… Разумовский ушел в свои семейные дела, в подагру и ревматизмы и не способен ни на какое решительное действие. Нет при ней никакого молодого и пылкого, какими были тогда Ранцев и Рита, Михайла Воронцов, Грюнштейн и Шувалов. Никого!.. Ужасно… Молодое жмется к молодому двору. Подле нее все состарились, как и сама она.
Ей ничего другого не оставалось, как послушать поднесенных ей мнений членов конференции и предать Апраксина суду. Вместо него — Фермор… Кого же больше, когда никого нет?.. Тех же щей, да пожиже влей…
Она могла еще обратиться к своей племяннице. Ее просить, ей поручить вдохнуть живую душу в армию… Но Екатерина Алексеевна подозревалась в сношениях с Апраксиным, ее считали немкой и дружественной королю Фридриху, которому она стольким была обязана.
Императрица предписала судить Апраксина и дала знать судьям, что, рассмотрев все обстоятельства дела, она не видит в нем одном вины позорной ретирады. После суда его должны освободить.
В том самом станционном доме у Четырех Рук, где год тому назад случайно в ожидании лошадей встретились Камынин и Григорий Орлов, 6 августа состоялся допрос главнокомандующего. Взволнованный, апоплексически красный Апраксин отвечал на вопросы следователя. Его руки тряслись, глаза беспокойно бегали, он плохо видел и плохо слышал. После допроса усталого, измученного, потрясенного толстяка привели перед собравшуюся в зале перед Петровским зерцалом военную коллегию. Секретарь стал вычитывать «сентенцию» суда.
Перечислив все вины главнокомандующего и все смягчающие эти вины обстоятельства, секретарь торжественно, повысив голос, провозгласил:
— А за всем сим нам более ничего не остается, как…
Апраксин слушал чтение пунцово-красный. У него гудело в ушах, перед глазами была тьма. Такими точно словами десять лет тому назад он вычитывал Лестоку и закончил эти слова: «…пытать тебя…» Он не дождался страшных и позорных слов. Кровь последний раз прилила к его красивому лицу. Глаза вылезли из орбит, и он замертво рухнул на пол.
Секретарь бесстрастно дочитывал, не глядя на него:
— Освободить ваше сиятельство от суда…
Удар сразил победителя Фридриха у Грос-Егерсдорфа.
XI
Фермор, настращенный участью своего главнокомандующего, энергично реформировал армию. Он пополнил ее ряды, организовал правильное довольствие, сократил обозы, снабдил полки «новоинвентованными» шуваловскими пушками, от которых ожидали чудес, одел солдат в полушубки и душегреи и, понукаемый из Петербурга императрицей, в половине декабря оставил винтер-квартиры и при слабых балтийских морозах пошел в Пруссию. 2 января 1758 года легкая конница Румянцева заняла Тильзит, 11 января Кенигсберг сдался пехотной дивизии Салтыкова. Русская армия остановилась доканчивать зиму в Пруссии.
Богатые русские офицеры с культурой утонченной, воспитанные в кадетском корпусе, свободно говорившие по-французски, получившие манеры при дворе Елизаветы Петровны, внесли в грубоватые, патриархальные нравы прусских помещичьих и городских семей новую струю непринужденного веселья. Музыка и песни не умолкали по городам и селам Пруссии. То и дело местное дворянство получало приглашение на чай, до того времени совершенно неизвестный в Пруссии, к офицерам то того, то другого полка. Тут, там устраивались превеселые пирушки, с пуншем, за которым пруссаки братались с русскими офицерами. Не мало было сделано брачных предложений прелестным пруссачкам. У русского губернатора Кенигсберга устраивались настоящие балы, где гремела полковая и итальянская музыка и где прусские дворянки были очарованы «учтивством» и ловкостью в танцах русских офицеров. Шло мирное завоевание Пруссии. В Кенигсберге была устроена православная церковь, а вскоре подле города поставили монастырь. В Пруссии чеканили полновесную монету с изображением императрицы Елизаветы Петровны и с надписью: «Elisabeth rex Prussiae».
Все это беспокоило короля Фридриха. Русские медведи собирались всерьез устраивать в его Пруссии свою берлогу. Но он был занят расправой с австрийцами. В декабре 1757 года он разбил их под Лейденом.
И все-таки, несмотря на все то, что Фридрих слышал о действиях русских в Пруссии, он не мог отрешиться от высокомерного и презрительного взгляда на них. Он не мог поверить, что это все сделали русские своими порядком, дисциплиной и доблестью.
