ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Часть I и II
Антуан так и остался стоять у трибуны, не зная, что ему делать дальше. А глухой рокочущий шум огромной человеческой массы, гигантской народной толпы все приближался и приближался. Крики «Марат! Марат! Марат!» слышались все отчетливей и отчетливей и, наконец, раздались у самого входа в зал заседаний. Но в зал толпа почему-то сразу не ворвалась. Вместо этого большая группа санкюлотов, национальных гвардейцев и чиновников Коммуны, остановившись у решетки, заявила Собранию, что народ хочет продефилировать по залу Конвента с Маратом.
Никто не спрашивал у депутатов никакого разрешения. Это была воля народа.
И почти сразу же вслед за этим народная масса затопила Конвент.
Сен-Жюст увидел Марата.
Трибун плыл над головами в большом кресле, увитом гирляндами и усыпанном цветами. Вокруг кресла колыхались трехцветные знамена и пики секционеров. Сен-Жюст не видел, но мог представить себе это триумфальное шествие стотысячной толпы по ликующим парижским улицам. И хотя не совсем к месту казался «королевский» горностаевый воротник длинного зеленого сюртука Марата, уже несколько потемневший от времени, в который был одет трибун, чело Друга народа украшал настоящий лавровый венок.
Те же мускулистые руки санкюлотов, которые несли кресло с народным вождем, бережно опустили Марата среди его коллег-монтаньяров, а один из этих санкюлотов – могучего сложения сапер, шедший впереди всех, чтобы раздвигать толпу, обратился от имени всего народа к Конвенту, точнее – к позеленевшему от злобы и страха Ласурсу:
– Гражданин председатель, и ты, Национальное собрание! Это говорю я – сапер Рош! Мы привели к вам обратно мужественного Марата; мы ввергнем в замешательство всех его врагов; я уже защищал его в Лионе, я буду защищать его здесь, и тот, кто захочет голову Марата, получит и голову сапера.
Сен-Жюст встретился глазами с пронзительным взглядом Марата. Стоя, как и остальные депутаты, он рукоплескал торжеству оправданного Друга народа и его гордой речи о «триумфе невиновности честного гражданина», но думал только о том, что настоящий триумф «мужественного Марата» свел на нет все так долго подготовляемые «конституционные» идеи Сен-Жюста.
И тогда он в первый раз захотел крови жирондистов.
А потом со временем в памяти Сен-Жюста на этот триумф Марата наложился еще один его триумф, тот, который запомнился ему больше всего. Потому что сначала не жирондисты – свою кровь пролили другие. И последний триумф Марата пришелся на день его похорон…
РЕТРОСПЕКЦИЯ 3
РАЗДАВЛЕННЫЙ ГРАНАТ
Дюмурье улыбался. Стоя посреди залы роскошной квартиры актера Тальма, он любезно раскланивался с кавалерами в париках, одетыми в модные фраки, галантно целовал ручки роскошно одетых дам в кружевных платьях, милостиво отвечал на рукопожатия поклонников-депутатов.
– Я счастлив, – почти восторженно объявил Верньо, – пожать руку лучшей шпаги Франции – нашего доблестного генерала Дюмурье. Я знаю, что эта шпага всегда защитит нас от анархии.
– Можете не сомневаться, гражданин, – ответил виновник торжества. – Моя шпага всегда будет стоять на защите законной власти.
Его слова вызвали бурю эмоций. Разряженные гости, смесь костюмов Старого и Нового порядков, в целом совсем не напоминавшие пестрые уличные парижские толпы октября 1792 года, колышущей волной притиснулись к новоявленному «генералиссимусу Республики». Дюмурье приосанился. Пятидесятитрехлетний генерал чувствовал себя героем дня, главным действующим лицом уже почти покорной ему страны. И то: разве не рассыпались перед ним в любезностях нынешние правители Франции – жирондисты, вроде Бриссо, Ролана и Гюаде? Да и не делали ли то же самое якобинцы во главе с Дантоном? Или взять хотя бы того же Давида, главу революционных художников, который и сейчас смотрит на генерала буквально влюбленными глазами? И они правы. Смутному времени нужна сильная власть, нужна твердая рука полководца, которая выведет страну из анархии. Остается только совсем немного подождать… А до этого одержать еще одну-две победы. А потом…
– Тост! Тост! – закричали гости, и, глядя на них, этих людей в париках, хорошо одетых и причесанных, Дюмурье подумал, как они напоминают ему посетителей старорежимных салонов, в которых он тоже когда-то так любил блистать. Гости особняка Шантерен – цвет нынешнего Парижа – ничем не походили на свирепых революционеров с англо-австрийских карикатур. И слава Богу!
– Друзья! – сказал Дюмурье, принимая хрустальный бокал из рук хозяйки дома супруги Тальма прелестной госпожи Юлии. – Я предлагаю выпить за еще одну решающую победу нашей милой Франции! За победу!
И он высоко поднял бокал, как бы чокаясь со всеми.
– За победу! – воскликнули гости.
В этот самый миг дверь залы распахнулась, и сопровождаемый каким-то полустоном-полувоплем лакеев «Господа! Господа! Сюда нельзя!», пытавшихся задержать незваных гостей, в салон неторопливой походкой, чуть даже прихрамывая, вошел с хмурым сосредоточенным видом маленький неопрятный человечек в грязной фуфайке, в неопределенного цвета тряпке на шее, долженствующей изображать галстук, и в старых чиненых-перечиненных башмаках. Страшной пронзительности глаза сверкали из-под красной повязки, туго стягивающей голову. Встречавший гостей начальник Национальной гвардии Парижа пивовар Сантерр, который должен был остановить незваного пришельца, узнав его, отшатнулся, успев только громко выкрикнуть страшное имя.
Странную личность сопровождали две человеческие фигуры, оттеснявшие лакеев от своего предводителя, направившегося прямо к герою застолья, в которых сразу же можно было признать «истинных патриотов» – короткие карманьолы, красные колпаки на головах, деревянные башмаки. И лица – даже приблизительно таких худых и истощенных лиц нельзя было увидеть на веселом празднике. От обоих санкюлотов буквально веяло беспросветной нищетой и вечным недоеданием.
Маленького человечка узнали все – слишком характерна была его внешность. С визгом полуобнаженные дамы бросились в сторону от Дюмурье. Депутат Верньо сделал вид, что не узнает «коллегу» и отвернулся к окну. Несколько других представителей народа, оказавшихся на празднике, отступили к стенам, надеясь, что возмутитель спокойствия не обратит на них внимания. И точно – последний, не торопясь, доковылял до Дюмурье и, вперив в него свой пристальный взгляд, выпалил хриплым каркающим голосом:
– Гражданин генерал! Я здесь по специальному поручению общества якобинцев, которые делегировали мне как депутату Конвента потребовать с вас объяснений за ваши действия под Верденом, где вы дали прусскому королю вкупе с герцогом Брауншвейгским ускользнуть от наших войск. И сейчас, в тот момент, когда вы, даже упустив такую победу, все равно должны были преследовать наших врагов, вместо этого преследуете нимф из оперы, бегая по спектаклям и устраивая оргии у актеров! Как вы могли оставить армию без командования в такой критический момент и приехать в Париж, где без вас уж как-нибудь бы обошлись?…
Непонятная и в то же время какая-то завораживающая сила чувствовалась в маленьком человечке, который весь излучал опасность, но Дюмурье, сделав над собой усилие, только презрительно усмехнулся:
– А, так это вы тот, кого зовут Маратом?
В салоне по-прежнему царило молчание. Марат некоторое время пристально смотрел на генерала, а потом снова заговорил в своей обычной манере тянущихся и тут же обрывающихся фраз:
– Я требую объяснений, Дюмурье! И, прежде всего, на каком основании вы, тот, кто имел возможность заставить пруссаков сложить оружие, вместо этого разоружаете наших солдат-патриотов за то, что они расстреляли в Ретелие четырех схваченных эмигрантов-аристократов, сражавшихся против своего отечества в прусской армии! Вы вывели солдат наших двух батальонов в поле, приказали снять с них мундиры и даже обещали изрубить их в куски! По какому праву, генерал?
– По праву командующего. Отчет о моих действиях находится в военном министерстве и будет доложен Конвенту.
– Вы отказываетесь отвечать по существу, генерал?!
– В таком тоне, господин Марат, – перебил Друга народа командующий Северной армией, – я вообще отказываюсь говорить с вами!
И с этими словами Дюмурье, хладнокровно приподняв носки своих лакированных башмаков, развернулся на каблуках спиной к Марату.
Гости, превратившиеся в камень, молчали. Тишина была звенящей. А потом послышался звон бьющегося бокала – у кого-то из гостей не выдержали нервы и он выпал из его ослабевшей руки. И в тот же момент у одной из примадонн (позже говорили, что это была гражданка Кандейль, та самая, которая через год будет играть богиню Разума на главном празднике Разума в Париже), раздраженной замечанием Марата о «нимфах из оперы», вырвалось (по-видимому, случайно, так как она тут же испуганно прикрыла рот и отступила за своих кавалеров):
