Сюгоро Ямамото - Красная Борода
— Молчите? Должно быть, вам нечего сказать? Тогда скажу я: все, что вы наболтали вашим поганым языком, — неправда, наглая ложь! Ни вы, ни тот, кто вам это насплетничал, не знаете правды. Ни на столечко! Все это чистый вздор и вранье!
— Тогда объясни, почему ты до сих пор одна, почему твой жених не женится на тебе? — позеленев от злости, прошипела О-Кан.
— Об этом я говорить не хочу, и вообще это вас не касается.
— И все же ответь, почему он от тебя отказался? — О-Кан выставила вперед свое плоское лицо и злобно сверкнула глазами. — Ведь вы встречались после того, как он вернулся. Отчего же он отказался жениться? Может, это ты не хочешь?
— Я за него не отвечаю. Что до меня, то я его честно ждала. И ребенок не...
О-Сэн вдруг умолкла, не договорив. Ее остановил громкий плач Котаро. Вцепившиеся что было сил в ее плечи маленькие ручонки словно пробудили ее от дурного сна. Наконец она увидела обступившую их толпу и разинутый в крике рот О-Кан. Зачем я здесь, зачем вступила в перебранку с этой противной женщиной, как это глупо, подумала она и пошла прочь, не обращая внимания на обидные слова и презрительный смех толпы.
— Этой бесстыдной женщине не место в нашем квартале — она позорит всех нас, запятнала нашу репутацию. Пусть убирается прочь! — с новой силой завопила О-Кан.
Прижавшись к О-Сэн, Котаро всем телом содрогался от рыданий. Она ласково погладила его по спине и медленно пошла по набережной вдоль реки. Какой стыд, думала она, с какой стати она пыталась убедить О-Кан в своей правоте? Уж если Сёкити ей не поверил, чего же требовать от чужих людей? Как она могла перед всей толпой сказать, что Котаро — не ее ребенок? Слава богу, она не договорила. А если бы Котаро понял? Ведь ему уже четыре года, и это бы осталось в его памяти на всю жизнь. Если бы Котаро услышал из ее уст, что он найденыш, а другие бы это подтвердили? Эта мысль заставила О-Сэн содрогнуться. Она до крови закусила губу, ласково погладила малютку и нежно коснулась его щеки.
— Прости меня, маленький! Твоя мама поступила плохо. Ты для нее самое дорогое существо на свете. Когда-нибудь все узнают правду, а пока будем терпеть. Не плачь, малютка! Все будет хорошо, — шептала она, и в ее словах была и любовь, и мольба о прощении.
С того дня соседи просто перестали замечать О-Сэн. Она была к этому готова, решив молча вытерпеть и это унижение. В ближних лавках ей отказывались продавать мисо[52], соевый соус, овощи. Даже хозяйка кондитерской нахально отворачивалась, когда она приходила за сластями для Котаро. О-Сэн тяжело переживала такое отношение, но, поскольку покупки делались не каждый день, она отправлялась в дальние лавчонки, где ее не знали, и преспокойно покупала все необходимое. И хотя это было не очень удобно и занимало больше времени, она привыкла.
Только О-Мон продолжала с ней общаться. Более того, даже зачастила. Наверно, до нее дошли разговоры о ссоре с О-Кан, и она всякий раз старалась успокоить О-Сэн, поднять ее дух. Это не означало, что она не сомневалась в честности О-Сэн, в безупречности ее репутации. Может быть, она даже верила распространявшимся слухам, но воспринимала их по-своему.
— Плевать тебе на них, — говорила О-Мон. — Ты никому не подожгла дом, ни у кого не своровала. Встречаются паршивки, от которых такая вонь, хоть нос вороти, но стоит другому оступиться, как они начинают вещать похлеще твоего Будды. А ты не обращай внимания и, что бы ни случилось, не вешай носа.
О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здоровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засыпала.
Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся:
— Некоторые надуются как индюки и стараются показать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка — и сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно — напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты животное, так и поступай как скотина — и нечего рядиться в добропорядочного .
Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одаривала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рваных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила:
— Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожидает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый великий полководец превратится всего лишь в горстку пепла.
Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за полночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заляпанная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтрака, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо.
5В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его приезд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спавшую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту неприлично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн.
— Моя приятельница, — извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. — Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная — пришлось уложить в постель.
Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из прихожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, морковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё[53] риса, а также нарезанные кусками белые рисовые лепешки.
— Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболели, — сердито пробормотал он.
— А что у вас с ногами? — участливо спросила О-Сэн.
— Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами.
За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными глазами на Мацудзо, спросила:
— Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку:
Вон за той гороюТо ль чирикает воробышек,То ли тенькает синичка,Множество подарковГодзабуро принес.Шпильки узорчатые,Шпильки золотыеОн мне подарил.
О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку:
Вон за той гороюТо ль чирикает воробышек,То ли тенькает синичка...
О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо.
Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал:
— Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в трудную минуту — вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры — одна сгорела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь?
