Берды Кербабаев - Чудом рождённый
А на самом деле никогда такого не было в жизни Атабаева: за ужином выпил, никого не позвав из гостей к себе в вагон.
— Кайгысыз Сердарович, вы наверно устали? — сказал ему секретарь, когда сели ужинать. — Может быть, для восстановления сил…
— Есть? — коротко спросил Атабаев.
— Есть.
— Тогда неси, — он грустно поглядел на крахмальную скатерть, разгладил ее ладонями. — Как говорится: когда сердит, выпей рюмку, и когда обедаешь — еще рюмку… Так что выпьем. Может, немножко поднимем настроение.
Так и сделали.
В Красноводске он простился с геологами. Но оказалось, что — преждевременно. Не успел он войти в Ашхабаде в свой кабинет, как ему дали в руку телефонную трубку. Все находившиеся в комнате видели, как помолодело его лицо, глаза радостно просияли и даже голос дрогнул:
— Небит-Даг?.. Что?.. «Тринадцатая-бис?».. Ай, спасибо! Значит, «тринадцатая-бис?».. Не знаете куда девать? Говорите, целое озеро?.. И это правда? Ур-ра! Вы слышите? Ур-р-ра!..
Он положил трубку на рычаг, лукавым взглядом окинул всех, кто удивленно слушал его бессвязный разговор с Небит-Дагом, и прокричал неестественно:
— Ударил нефтяной фонтан! Восемнадцать тысяч тонн в первые сутки! Закажите немедленно самолет!
…Возбужденная толпа не уходила от «тринадцатой-бис» ни днем, ни ночью. Похоже, что все были пьяны от радости. Это не просто ударил фонтан — рождался новый нефтяной промысел! Атабаев увидел в толпе бурильщиков членов комиссии, они вернулись из Красноводск. Атабаев со спины обнял академика Губкина, сбил шляпу с его головы; коренастый, похожий на простого мужика, ученый извернулся и обхватил сильными руками председателя Совнаркома, они по-братски расцеловались.
Рабочие кидали над головами свои папахи, как принято у туркмен с давних времен, — когда рождается сын или случается другая большая радость. Папаху в воздух! Чем больше радость, тем выше ее над головой!
Кепка председателя Совнаркома плавала в озере нефти. Он и сам уже не знал, — своими ли руками бросил ее или кто другой, сорвав с головы, швырнул в нефть. И шляпа академика плавала рядом с его кепкой.
Атабаев подозвал секретаря. Никто не слышал в шуме общего ликования, какие удивительные распоряжения отдавал председатель Совнаркома:
— Сейчас же жми на станцию и звони в Ашхабад! Пусть высылают самолетом для членов комиссии, для инженеров и буровых мастеров кепки, шляпы, папахи… Сейчас, я вижу, побросают в озеро все, что у них на головах!.. Иди скорее, возьми мою машину…
Радостное известие о грандиозном фонтане на Нефтяной горе в тот же день облетело всю республику,
Глазами президента
Президент был очень стар — старее всех седоголовых, восседавших в свете прожекторов справа и слева от него. В Академии наук о его возрасте говорили: девятый мешок на спине.
Президент устал, он путал в старческих руках свои очки и председательский колокольчик. То и дело фоторепортеры подскакивали к трибуне или к столу президента и щелкали, щелкали… Карпинский грозил им очками, а однажды нечаянно взмахнул колокольчиком, тот прозвонил, и председатель Совнаркома Туркменской ССР удивленно обернулся с трибуны на Александра Петровича, а в зале легким ветерком прошло оживление.
За долгую жизнь президенту Академии наук запомнились ученые конгрессы во многих научных центрах Европы, в Париже, в Болонье, но такого он еще никогда не видел. Его сухие глаза, ослепленные безжалостным светом, глядели вокруг пристально; старчески сутулясь и медленно поворачивая белоснежную патриаршую голову, он озирал президиум. Среди своих прославленных на весь мир коллег он видел вперемежку с ними смуглых туркмен, много смуглых черноволосых туркмен, и их появление здесь, в Ленинграде, в Академии наук изумляло его, хотя они казались ему сейчас все на одно лицо.
И на трибуне высился могучий туркмен. Вот уже второй час он докладывал специальной сессии Академии наук СССР о проблемах развития народного хозяйства и культуры своей родины, о перспективах развития ее производительных сил — и сам по себе этот доклад казался старому президенту мировым чудом. И все в этом зале ему казалось чудом — туркмены за столом Академии, пусть даже важные государственные деятели, — все равно это историческое чудо- Александр Петрович слишком долго жил в России царей и жандармов, лишь в семьдесят лет он дождался революции и стал первым выборным президентом Российской Академии наук, и сейчас, заслоняясь ладонью от наглых «юпитеров», грозя очками пронырливым репортерам, он думал одну думу, и она веселила его — это чудо, чудо, чудо… Он вспомнил, как в дни юности, в своей студенческой практике на родном Урале, он услышал у костра разговор двух коноводов-башкир. Они спорили об уме и таланте профессора, возглавлявшего экспедицию, и один, сомневаясь, сказал другому: «Даже глупый мулла может сидеть в мечети…» Почему сейчас на ум явилось это, почти столетней давности, воспоминание?
Да потому, что туркменский докладчик безмерно удивлял его, видавшего виды ученого, широтой исторических сопоставлений, глубиной проблемности, научной стройностью изложения и той способностью сопряжения больших величин и отдаленных вопросов, которая в нем обнаруживает сразу и настоящего ученого и расчетливого политика. Как интересно, рассказывая о безводном рационе дореволюционной Туркмении, вспомнил он о том, что единственное в те времена Мургабское водохранилище было создано, чтобы обеспечить водой поместье царя. Как умно и страстно разоблачил он научную лживость теории безнадежности, которую разделяли вместе с учеными некоторые руководители отсталой кочевничьей страны еще несколько лет назад. Какое резкое сравнение нашел он, говоря о темных силах сопротивления новому: он назвал туркменскую феодальную реакцию змеей, оказавшейся под тракторным плугом.
— Она, эта реакция, не страшнее змеи под тракторным плугом! — с внезапной страстью выдохнул из груди Атабаев.
И с минуту он стоял, сильными руками охватив борта высокой трибуны, пока переполненный зал отвечал на его вдохновенный возглас могучей овацией.
— Вот каких молодцов отыскал на далекой окраине Владимир Ильич, — заметил Карпинский сидевшему бок о бок с ним Волгину, бессменному секретарю Академии,
— А разве вы не знаете, Александр Петрович, что написал о нашем докладчике Куйбышев в своем письме Ленину от имени Турккомиссии? Он назвал его самородком… Уроженец туркменского аула, чудом при крайне неблагоприятной обстановке выработавший в себе здоровое коммунистическое мировоззрение…
— Да, так и должно быть… Я так и подумал, — отозвался Карпинский.
Председатель Совнаркома Туркменской ССР докладывал о почти фантастических по смелости планах преобразовательных работ. Он говорил о мертвом зализе восточного Каспия — Кара-Богазе, как о заповедном кладе гидрохимических богатств. Там нужно немедленно приступать к строительству громадного химкомбината — при всех дорогих затратах Кара-Богаз, оживленный социализмом, окупит себя сторицей, обеспечит расцзет хлопководства, даст нам стекло, бумагу, текстиль. А придет грозная опасность для родины, — он станет и на службу обороны.
— Вот почему мы пришли на поклон в Академию наук! Неотложно помогите, товарищи академики!
Атабаев двумя-тремя штрихами обозначил и труднейшую проблему использования сернорудных богатств Гаурдака.
— В нашей республике взаимосвязаны три фактора народнохозяйственного успеха, в нашей связке — три ключа: сырье, энергетика и вода.
И он с молодым пылом заговорил об Аму-Дарье, капризно меняющей своё русло.
— Нет ничего безумного в мечтах и помыслах туркмен, твердо задумавших повернуть часть вод Аму-Дарьи в сторону Каспия. Нет ничего несбыточного в этом, товарищи академики!
И снова, охватив руками борта трибуны, рослый докладчик спокойно ждал, пока уляжется овация и в последний раз звякнет старинный колокольчик в руке президента.
Карпинский устал. Ему хотелось слушать, не пропуская ни одного слова, легкий акцент докладчика только окрашивал его речь, оттенял мысли и не мешал слушать.
Президенту мешали слушать его собственные думы. Всю жизнь ученого он отдал доказательству теории строения так называемой «Русской платформы» в геологических недрах континента, его многолетние исследования колебаний земной коры в пределах «Русской платфорлды» принесли ему мировую славу, а сейчас, слушая уроженца туркменского аула, он думал о тектонических силах Октябрьской революции, и дело Ленина во всех концах земного шара представлялось ему в масштабах и образах его геологической науки, в масштабах всей планеты, в виде той оси, вокруг которой совершается в двадцатом столетии всемирно-исторический процесс.
Радость моя — Кемине
