Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1
— Тебе ли завидовать, Святославич? — понурился Владимир, в камень лицо затвердело. — Изгою и бездомок не завидует… — И закричал, потрясая плетью: — Отче мой, Осмомысленный, Настасьичу престол завещал! Выб…ку — Галич, а мне?! Сказывал, веры нет у меня. А веры по всей Руси нет! — Он заступил конем путь Игорю, заговорил страстно, так что сокол слетел с руки и забился на ременной привязке: — Сам-то он с верой живет ли? Христу молится! И посты блюдет! Да ведь абы боярам своим угодить! И не верит он в триединого бога! Трояновы стези в душе своей тешит, стихии умом покоряет. И шагу не ступит прежде, чем тропы под ногой не позрит! А хворь потом лечит причастием святым. Недужится ему, егда он во храм ступает. Лихорадка бьет, очи пылают! А его звезды мучают у честного креста!
— А ведаешь ли ты Трояновы тропы? — Игорь оживился.
— Не ведаю и ведать не желаю! — недобро засмеялся Ярославич. — Тропа изгою ведома одна — с корзиной по Руси! Прогонят от одних ворот — я к другим. Коли пожалуют — так поклонюсь, а ежели и пнут — так тоже поклонюсь. Аще и ниже, до земли. Коль веры нет по всей Руси — откуда ж справедливости-то быть? Где ныне Стыд и Совесть? А Русь жива, егда сиим богам князья и служат, и требы воздают! — он снова засмеялся, плетью погрозил. — Боится меня Осмомысленный отче! Молниями стреляет, а слова сыновьего боится! Изгнал, да не обрел покоя. Страшно… Бояре пожалеют странника беспутного и пойдут против Олега Настасьича! Да напрасно тревожится он. Не надобно мне ни жалости боярской, ни отчего престола! В ноги повалятся — не сяду. Вольная тропа ближе сердцу моему.
Князь Игорь печально вздохнул.
— Обида в душе твоей, шурин. И разум застит гордыня… Да все одно — завидую. Неспособно мне жить, аки ты, и не волен я. Будто сокол на привязи. И пускают в небо меня токмо птиц других избивать.
Поднял он коня на дыбы, припал к косматой гриве, прокричал:
— На род наш проклятие пало! Сокол на сокола! И быть тому вечно!
И понес его конь, стелясь вровень с травою.
Ночью проснулся князь в темных покоях, растворил окна и кликнул холопа, абы воды умыться принес. Прибежал холоп с ушатом и кувшином, поливал князю на руки и на голову. Сам же таращил очи: темень, хоть глаз коли, а князю умываться вздумалось.
Утерся Игорь полотенцем, велел покои окурить травою и, взяв свечу, поднялся к Ярославне.
Княгиня сидела над угольями. Светился от огня ее печальный лик.
— Вижу… Сны тебя мучили, князь.
— Мучают, Ярославна, — князь поднял руки над угольями — и потускнел огонь. — Чарторый не дает мне покоя… Кончак вдругорядь приснился. Плыли в лодии, а гнев мой — ровно парус под ветром!.. Он же веселый, на сурне играл. Надо мною тешился…
Ярославна взмахнула руками над противнем — запылали уголья, и огненный жар, воссияв, волосы поднял ее и украсил зарею.
— И потекла наша лодия! Сквозь щели струи забили, а волны бушуют окрест, гибелью ветер грозит!.. Кончак же дерьмом своим щели те мажет — замазать не может. И топит, топит вода нас! Уж возле горла стоит! А я в дерьме плыву…
— Князь мой, ладо, — Ярославна метнула щепоть травы в огонь — взреял и растворился дым голубой, а уголья враз почернели и пропало во тьме лицо княгини. — Боязно мне и сказывать…
— Сказывай!.. И не прячь лика своего!
— Не прячу, господин мой. Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя, — княгиня взожгла рукою уголек, накрыла дланью — засветилась длань. — Я волхвовала… Мне не открылась суть уреченья твоего. Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо, мой ладо. Да то, что ведомо, — сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
Княгиня выпростала свет из рук своих — и загорелся уголь. И отступила тьма. Лицо же Ярославны словно пеплом замело.
— Из всех живущих ныне на Руси тебя избрало небо!
Отпрянул князь и сжал ладонью горло. Душа похолодела, зато воспрял огонь на противне.
— Зачем?
— Сие не ведомо! Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажешь. И лишь в пути тебе понять должно, зачем ты избран. Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает — вот же, вот она! И что за нею — мне не видно… Батюшка бы мой узрел! Дозволь, мой ладо, я к нему поеду? И рок твой до конца узнаю я?
— Не след мне рока ведать, коль над собой не властен, — князь опустился на колени, склонясь к ногам жены. — Муки выпадают? Так что же? Привычен к мукам я. Нет выше муки, чем тебя, кудесницу, любить. Ты допережь неба избрала меня! И власть твоя сильнее власти звезд. На поле бранном я молюсь тебе, и образ твой мне чудится повсюду. Иной раз меч свой подниму над супостатом — в его очах твой лик увижу я! Егда же с братией в поход отправлюсь — ты по холмам бежишь напереди, десницею мне машешь и зовешь…
— Зову, зову, мой князь! — воскликнула она и вмиг же погрустнела. — В пути твоем грядущем, ладо, есть мука трудная — разлука. За уречением своим — меня забудешь.
— Тому не быть! — заверил князь и обнял стан жены. — Предначертанья божий не в силах отнять мою любовь и память.
— Не зримо будущее нам, — вздохнула Ярославна. — И тайнами объят твой путь. Лишь ведомо, что страстью выстлан он, аки углями, а выткан из мучений. Луна, луна…
Княгиня застонала, но вдруг вскочила, бросилась к огню и рукавом смахнула серый пепел. И вырос над углями светлый купол, но в тот же миг княгиня окропила его водой — и воссияла радуга в светлице. Начало — над огнем, а тот, другой, конец, пробивши стену терема, раздвинув тьму, достал полуночной звезды. Перстами, словно пряжу, она перебирала все семь цветов; смешала их, скрутила в бечеву и, вновь расправив, опустила очи.
— Не ведомо… — и, волосы переложив на грудь, стала плести косу, вплетая радугу, как ленту. — Узрела лишь… Нет, не ведаю.
— Что ты узрела — сказывай! — взмолился Игорь.
— Колокол звонил… То ль на пожар, то ль вече созывалось. Да, чудный колокол! Висит над Русью, а сам же из Руси отлит. И в колоколе том — ты, княже, вместо била… Нет! Не властны мои чары, не ведаю к чему… Почто же бьют в набат тобою, ладо? Хочу уразуметь, но мне луна свет застит! Не пускает… Что бьют тобою — можно толковать двояко…
— Довольно, Ярославна! — крикнул князь. — Устала ты. И Осмомысленный твой отче не скажет более. Довольно!
Отшаял в противне последами уголек, но свет не умирал в светлице. Коса с вплетенной радугой озаряла окна, и из окон уже вливался свет зари. Ночь отступала от ее ударов, и утро бранным полем занималось по Руси.
— Забудь о Чарторые, спи спокойно, — княгиня Игорю прикрыла дланью очи. — Не думай более… Помысли о сынах своих, охотой соколиного утешься…
— Охотою? — князь встрепенулся, голос дрогнул. — В охоте нет утехи, Ярославна. А дети мне покоя не приносят… Позрел я ныне усобицу такую, что впору бы ослепнуть! Откуда злоба в них?.. Меня Олег сразил: покорный был и ласкосердный. Тут же из глаз обида так и прыщет! В учение отдам его, к кудесникам отправлю. Олег, Олег… Неужто дух Гориславича в нем пробудился с новой силой, утроенною за три поколенья? Неужто род наш так и будет наводить поганых половцев на Русь? — Неужто сокол мой в мытях, и силы нет избить крамолу — птицу Див?!
Прощания того никто не видел…
Река была ещё в тумане, и вода от сонной лени не струилась, жалась к берегам. Не ведомо ей было, чьи ладони так ласково щекочут гладь и чье чело она умыла на заре, кем был унесен на память камень со дна ее и кто писал перстами имя, кто в зеркало смотрелся темное и видел только небо да робкий край зари.
И лес, притихший в сладкой дреме, не слышал, кто под сенью крон бродил и листья рвал, кто плакал тихо и чья слеза катилась по стволу березы, ровно капля сока. И полю было все равно, кто по нему ступал и чья рука колосья шевелила, персть осыпая на землю — все спало.
Все видела и знала лишь ночная птица, но пением своим, тревогой не добудилась никого, а скоро и сама заснула, от зари ослепла, онемела…
Потом, проснувшись, и река, и лес, и поле долго ждали и рук его, и легоньких шагов, да уж напрасно было: княжич прощался с лошадью, уткнувшись в гриву.
— Ты постареешь, — говорил Олег. — Губа отвиснет, брюхо растолстеет. Не годен станешь под седло, егда вернусь я… Мне что, я выберу из табуна другого, и объезжу, аки тебя, и обучу скакать, абы не достали стрелы. Послушным будет новый конь… А с тебя, мой верный, снимут шкуру, и вымочат ее, и разомнут, и сапоги пошьют иль ту же сбрую… Но лишь одно я от тебя сумею сохранить — имя твое, и посему ты будешь жив и навсегда со мною, коль именем твоим другого кликать буду. Я позову, а ты заржешь… Кто ж виноват?! Что ж мне творить, коль век коня и человека настолько разный?!
Но пробил час! А с матерью прощаться недосуг…
Вот и котомка за плечами, и посох руку холодит. Длань старца на плечо легла.
