Южный узел - Ольга Игоревна Елисеева
Воронцов смотрел на заметно опавшие волны. Героическая смерть после славной победы! Красиво. Но нет, ему предстоит пить свою чашу унижений. И пить её каждый день. Месяц за месяцем, год за годом.
* * *В Одессе император оставался всего несколько часов. Чтобы поспеть, Шурка спал не более сорока минут. Потом облился холодной водой и отправился в карантинный замок, чтобы там на скорую руку переговорить с арестантами. Из Севастополя, специально пред светлые очи шефа жандармов, привезли Александера. Рядом с ним, стена о стену, содержался проклятый Раевский, схваченный полицмейстером за нарушение общественного спокойствия. С обоими Бенкендорфу надо было повидаться, прежде чем отлететь в Петербург.
Карантин — длинное низкое здание, белённое изнутри и снаружи, — более всего напоминал мазанку или, лучше сказать, сорок мазанок, приставленных друг к другу.
Надо было требовать шпиона первым, но долг дружбы и злость заставили Александра Христофоровича, едва войдя, гаркнуть:
— Сюда, этого… уличного крикуна… злодея!
Раевского ввели. Он выглядел странно. Не дерзкий, а как бы безучастный ко всему. За пару дней пребывания под арестом не брился и не мылся. Но не грязная рубашка насторожила генерала: свинских рубашек он не видел! Бенкендорфу бросились в глаза худое, уже как бы не совсем здоровое лицо и застарело тёмная кожа от бровей и до верхней части скул. Так бывает при лихорадке. Но арестанта не трясло.
— Его доктор осматривал? — бросил шеф жандармов.
Карантинный сержант закивал.
— А як же ж. Як тока прибув. У ёго мозги горять.
— Чего? — не понял генерал. Пришлось позвать местного коновала.
— Воспаление мозга, что непонятного? — с вызовом осведомился врач. — Сам себя не помнит. Несёт околесицу.
— И давно? — опешил Бенкендорф. Диагноз заметно менял ситуацию. Ну, бегал сумасшедший по городу… Мало ли что ему в голову взбредёт?
— Думаю, с месяц. — Доктор важно протёр очки. — Надобен покой и холодные компрессы на голову.
Ещё чего!
— Оставьте нас, — распорядился генерал.
— Вы же слышали, я болен, — заявил Раевский. Он сидел напротив стола, несколько развалясь и всем видом демонстрируя презрение.
— Я вот пошлю в имение ваших родителей узнать, сколько они заплатили карантинному костоправу, — бросил Бенкендорф. — А ну-ка встать, скотина!
Он не собирался церемониться. Хорошо, если сумеет удержаться от рукоприкладства.
— Всё никак не уймётесь? Зять ваш сослан в Сибирь, сестра там же. Вы с братом отсидели следствие в Петропавловке…
— Мы выпущены без предъявления обвинений…
— По высочайшей милости к вашему почтенному отцу!
С минуту оба мерили друг друга взглядами, полными холодной ярости. Приступ дорого дался Раевскому, он помимо воли рухнул обратно на стул.
— Чего вы от меня хотите?
— Хочу, чтоб вы здесь же, сию минуту рассказали, кто вас подбил публично оскорбить супругу генерал-губернатора?
Раевский хрипло рассмеялся. Его воспалённые глаза блуждали по лицу собеседника. И тот минутами ловил в них искорку безумия.
— А если я сам…
— Можете опустить ту часть разговора, где вы отнекиваетесь и рассказываете мне о своей горячей любви к Елизавете Ксаверьевне, которая якобы поставила вас на край сумасшествия, — проговорил Бенкендорф, у которого опять начинало закладывать ухо. — А также о личной ненависти к её мужу, недостойному такого сокровища. Будем считать, что я верю в вашу искренность.
На лице арестанта мелькнуло удивление.
— Да, я верю, что страсть заставляет нас делать вещи, которые со стороны выглядят безумными, — кивнул Александр Христофорович. — Но я не верю, что взрыв ваших чувств должен был непременно прийтись на момент прощальной аудиенции, когда её сиятельство ехала к императрице, по людному бульвару, в городе, полном придворных и военных чинов, а также иностранных дипломатов.
Раевский долго молчал. Потом глубоко вздохнул и проронил:
— Быть может, мне хотелось опозорить её мужа, раз мне отказали от дома…
— Быть может, — кивнул генерал. — Но вы опозорили также и женщину. Хуже, погубили её брак.
— Того и надобно! — воскликнул арестант. — Она с ним несчастлива!
— Быть может, — повторил Шурка, уже понимавший, что семейная жизнь его друга слишком зависит от внешних обстоятельств. — Тем не менее вы не сами выбрали время и место для своих позорных откровений.
Раевский отпирался, но как-то вяло и неуверенно, чтобы собеседник перестал давить.
— Я могу сделать так, что вы сгниёте в крепости, — серьёзно пообещал он. — Безымянным узником. Никто не узнает, где вы. — Шурка понимал, что говорит страшные слова, тем не менее готов был исполнить угрозу. — Когда-то, в Париже, я сказал вам: оставьте моих друзей в покое. Вы не послушались. Пеняйте на себя.
Арестант смотрел на генерала рассеянно, точно не мог сосредоточить взгляд на его лице.
— Но, если вы расскажете мне, кто сумел воспользоваться вашим горем, вашей страстью к графине и подсказал, как именно отомстить графу, я сумею добиться для вас после краткого заключения ординарной ссылки в Полтаву с запретом в течение нескольких лет появляться в столице.
Бенкендорф не поручился бы, что Раевский понял его. Пришлось несколько раз повторить. «Правда, что ли, головой скорбен?» — усомнился генерал.
— Мне позволят увидеть её сиятельство? — протянул арестант.
— Это невозможно, — покачал головой Александр Христофорович.
— Тогда я ничего не скажу.
Пришлось пообещать, заранее зная, что Воронцов не разрешит жене, даже если бы она захотела, навестить Раевского. К чему лишние толки?
— Здесь, в Одессе, её визит будет неуместным, — всё-таки Шурка предпочитал говорить правду. — Но после того, как вас вышлют, где-то в имениях, если ей самой будет угодно…
— Угодно. О, конечно, угодно, — простонал Раевский. — Она любит меня, не сомневайтесь. Много лет.
От такой уверенности впору было заколебаться.
— Итак, кто? Когда? При каких обстоятельствах? И, простите, за сколько?
* * *Ответы повергли Бенкендорфа в глубокое уныние. Его опять обыграли. Нессельроде. Кому же ещё? Через две креатуры — де Витта и Ланжерона, которые и взяли на себя труд переговорить с обиженным Раевским. У столичного покровителя имелся свой интерес: продвинуть на место командующего Дибича — Самовар-пашу, как дразнили последнего солдаты.
«Опять я всё проворонил! — возмутился Шурка. — Да что за год такой?!» Он чувствовал, что разрывается. Не успевает одной рукой вести служебные дела, а другой — интриги. Только пребывание рядом с государем скрашивало картину. Но, если так пойдёт дальше, его лишат высочайшей доверенности. И он узнает об этом последним!
В таком гадком настроении Бенкендорф приказал увести Раевского и пригласить английского шпиона.
Александер вошёл очень спокойно. Вот кто даже в заключении сохранял армейскую выправку и чувство собственного достоинства. Чисто выбрит, даже белые воротнички рубашки из-под чёрного галстука выпущены на
