Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
Матрена Михайловна Тевяшова такого же мнения о современной военной службе, как и ее муж. И можно не сомневаться, что они, если даже благосклонно примут его признание в любви к Наталье, потребуют от жениха выхода в отставку.
Готов ли он к такому шагу? И готов, и не готов... Розовый туман восторженных надежд, с которыми он около четырех лет назад отправлялся в действующую армию, уже окончательно рассеялся, и больше не вернутся обманчивые сны юности.
С каждым днем пребывания в армии он все больше приближается к взгляду Тевяшова на бесплодность службы для человека с умом и сердцем.
Так что же приводило в смущение прапорщика? В тенетах каких противоречий билась его мысль?
Рылеев боялся того, что любовь уведет его от самого себя, что он излишне много повинуется сердцу, а сердце — вечный противник рассудка — легко обращает вчерашних героев в себялюбцев, в ограниченных эгоистов, для которых мир начинается в их собственной особе и в ней же кончается. Было страшно поэту измельчить себя на пламени любви.
Ему нелегко было думать о возможной отставке и потому, что она как бы оставляла его в неоплатном долгу перед отечеством и государем; этот долг он признал за собою не по принуждению, а по велению собственной души.
Оплатил ли он, участвуя в двух великих походах и во многих сражениях, этот долг? В разное время он по-разному отвечал себе на этот вопрос. Одно для него было бесспорно: чин офицера артиллерии уже больше не пленял его. Мужество и храбрость, не раз проявленные им в бою, не были замечены, поле славы оставило в памяти горькие воспоминания. Можно проявить отвагу и на поле славы гражданской.
Но найдется ли там для него место и признание?
С думами об этом он заснул, а за открытым окном уже щебетали птицы.
17
Согласно договоренности секундантов, поединок должен состояться на Лысой горе поутру в шесть часов.
Ночь накануне поединка Миллер провел у Рылеева. Тот настоятельно советовал другу пораньше лечь, получше выспаться, чтобы приехать со свежей головой и твердой рукой. Но Миллеру не хотелось спать. Возможно, оттого, что при всем внешнем спокойствии он не мог подавить волнения.
Они пили чай, читали стихи разных поэтов, а больше всего Державина. Потом решили все тревоги и волнения потопить в пунше...
На рассвете к хате подвели двух оседланных лошадей. Из-за края неба, как расплавленный докрасна металл, извергалась заря, готовая затопить всю землю.
Рылеев и Миллер приехали на Лысую гору первыми, лошадей привязали к кусту краснотала, а сами отправились побродить. Всходило, будто из чистого золота отчеканенное, ослепительно пылающее солнце. Земля и небо, казалось, радовались вместе с людьми его благотворному приходу. Все окрест окончательно пробудилось, заликовало, заиграло.
«И это удивительное утро может стать последним утром моей жизни», — подумал Миллер с щемящей тоской.
Однако тоска не поколебала его решимости стреляться и не поддаваться позорному соблазну примирения.
Над горой, высоко-высоко в лазури, парила чета степных ястребов, описывая широкие круги в небе.
Миллер наказал Рылееву, что́ именно следует написать родным в случае трагического исхода поединка.
— Сейчас тебе, Федя, нужно только одно: хладнокровие, и еще раз хладнокровие, — посоветовал Рылеев.
С горы видно было все селение и дорога, по которой должен был ехать Сухозанет со своим секундантом. Но они что-то опаздывали. Ожидание становилось утомительным. Минуло больше часу, как они прогуливаются по горе. Ни тот ни другой не допускали мысли о том, что Сухозанет струсил и решил отказаться от поединка в самую последнюю минуту. Даже если бы дело обернулось так, то прибыл бы секундант с уведомлением об отказе.
— Уж не приехал ли начальник штаба корпуса в роли судьи и примирителя? — высказал предположение Рылеев.
— Все равно это не дает Сухозанету право нарушать условия договоренности! — в сердцах сказал Миллер. — Неужели он так малодушен? После столь постыдного отказа ему нельзя оставаться не только на службе в армии, но и среди живых — он должен будет немедленно пустить себе пулю в лоб...
Из-под камня выползла медного цвета змея и, свернувшись в кольцо, осталась греться на солнце. Ее не стали тревожить. А ястребиная чета, вспарив еще выше, продолжала описывать круг за кругом над Лысой горой.
— Два часа, как мы приехали, а их все нет, — раздумчиво проговорил Рылеев. — Что, друг мой, будем делать?
— Я сейчас еду к Сухозанету и дам ему пощечину при всех, — решился на крайнее средство Миллер.
— Стоит он этого!
— И еще добавлю плеткой...
Миллер пошел к кусту, чтобы отвязать лошадь. Но вскоре раздумал.
— Лучше дать ему пощечину не на квартире, а в присутствии всех наших офицеров и рядовых в поле, во время занятий. Так и сделаю, — решил Миллер. — Ну что ж, Кондратий, извини за беспокойство, делать нечего, поедем обратно.
— Подожди, подожди, Федя, вон кто-то скачет по дороге... — указывал Рылеев под гору. — Они! Сухозанет и Буксгеведен! Ах, мерзавцы такие, заставили ждать столько времени!
— Да, они, — сказал сумрачный Миллер и опять привязал соловую свою лошадь к кусту.
— Федя, строжайше прикажи сердцу молчать! — наставлял Рылеев. — Сейчас не время отдаваться во власть чувств и
