Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Указав беззвучно вошедшему слуге на тарелки, густо краснея, Джон сказал торопливо, трудно дыша:

— Его преосвященство высокого мнения о ваших познаниях. Ваша помощь была бы мне крайне нужна.

Так же торопливо ответил:

— Я готов.

Мортон пошевелился и задал вопрос:

— Как дела твои в колледже?

Оторопел, ещё не зная, что память понемногу предаёт стариков, и напомнил, в тот же миг ощутив, что не надо бы было этого делать, что своим не имеющим особенной важности замечанием может причинить больному тревогу и боль:

— Я не живу больше в Оксфорде, ваше преосвященство.

Старик прищурился. Высохший рот как будто тронулся прежней медлительной скользящей улыбкой:

— И что же, твой отец теперь доволен тобой?

Устыдясь, что подверг сомнению способности великого человека здраво мыслить и на старости лет, искренне радуясь, что ошибался, разглядывая его полное внимания и смысла лицо, потирая ладонь, неловко заговорил, не находя слов, которые бы вели к делу прямо, ожидая, что кардинал, как прежде, посмеётся над ним:

— Юридические науки увлекают меня.

На этот раз Мортон не понял его, наморщил лоб, раздельно переспросил:

— Так что из того?

Поспешил объяснить, сразу перескочив:

— Наши законы слишком суровы в отношении разбойников и воров. От смертной казни ускользает незначительное число. Однако многие всё же, в силу какого-то рока, занимаются повсюду грабежом и разбоем.

Старик покачал головой:

— Люди порочны, мой мальчик. Суровость законов должна быть усилена. С этой целью ты и увлёкся юридическими науками?

Возразил:

— Вовсе нет.

Мортон поднял глаза:

— Тогда отчего?

Заговорил увлечённо, как говаривал прежде:

— Я нашёл, что подобное наказание воров и разбойников заходит за границы справедливости и вредно для блага королевства и граждан. Простая кража из-за куска хлеба не такой дурной проступок, чтобы за него платить головой. С другой стороны, никакое наказание не является достаточно сильным, чтобы удержать от воровства и разбоя того, у кого нет другого способа снискать себе пропитание. В этом отношении наши законы подражают плохим педагогам, которые охотнее бьют, чем учат учеников. В самом деле, преступникам назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо мудрее следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы необходимость никого не толкала сперва грабить и убивать, а потом кончить жизнь с верёвкой на шее.

Собеседник не замедлил с ответом:

— Ты заблудился, мой мальчик. В этом отношении принято достаточно мер. Существует земледелие. Существуют ремесла. Стало быть, имеются средства поддержать свою жизнь.

Это был довод всех известных юристов. Мор не нашёл, что возразить, и промолчал.

Тотчас потеряв интерес к этой теме, издавна ясной ему, кардинал ещё раз спросил:

— Так что же, тобой доволен отец?

Краснея, что, начав разговор, не сумел довести его до конца, сказал, точно желал оправдаться:

— Я всё-таки занимаюсь словесностью, читаю, пишу, и отец почти отрекается от меня: страшится, что я испорчу здоровье, ведь очень часто я провожу в этих занятиях целые ночи.

Глаза больного тревожно раскрылись:

— Он прав, твой отец. Джон что-то рассказывал. Будьте добры, напомните мне.

Резко повернув голову к ним, отбрасывая мягкие кудри со лба, секретарь с готовностью переспросил:

— О чём напомнить, ваше преосвященство?

Сцепив пальцы высохших рук, рассеянно взглядывая на них, точно что-то припоминал, покусывая губы опустевшими дёснами, старый кардинал нахмурился и подсказал:

— Нечто о молодом человеке. Какая-то рукопись. Молодой человек опасно болел.

Джон напомнил, широко улыбаясь:

— А, та рукопись? Я получил её на одну ночь. Мне пришлось перечитать её несколько раз, чтобы затвердить наизусть. Потом я решил заплатить переписчику. Скоро у меня будет свой список.

Мортон кивнул одобрительно:

— У вас отличная память, мой мальчик.

Мор чуть было не засмеялся от счастья, уловив в хорошо знакомом тоне сдержанное лукавство, всегда восхищавшее его в добром наставнике. Томас с любопытством поглядывал на того и другого, несколько раз с волнением повторив про себя, что старик-то, несмотря на преклонные лета, истощившие силы телесные, сохранял, даже перед лицом надвигавшейся смерти, незамутнённым ум и оставался верен себе.

Да, да, сомнений быть не могло. Глаза кардинала тихо смеялись.

Круто поворотившись всем телом, неловким движением уронив на пол книгу, упавшую с жалобным всхлипом, видимо, не приметив иронии в похвале своей памяти, Джон продолжал увлечённо рассказывать:

— Это латинское сочинение неизвестного автора, Автор излагает с почтением и любовью знаменитую жизнь мессера Леона Батисты Альберти, сначала юриста, потом архитектора. Больше мне ничего неизвестно.

Мортон прошелестел, не отрывая взгляда от сцепленных рук:

— Благодарю вас, Джон. Это всё, что мне было нужно от вас.

Холт поспешно поднял упавшую книгу, с виноватым видом разглаживал помявшиеся листы, держа её у себя на коленях, и с недоумением посмотрел на кардинала.

Старик продолжал едва слышно, напрягая ослабевший, надтреснутый голос:

— В твоём, кажется, возрасте, Томас, этому Альберти недоставало ума почаще отрываться от книг, он забывал о сне и даже о голоде, так что буквы начинали плясать перед глазами. У тебя, надеюсь, пока что этого нет?

Любуясь спокойным, сосредоточенным, милым лицом, угадывая, какая тревога в самом деле таилась в любящем сердце, весь обмирая от бесконечной доброты, благодарный, ответил, стараясь казаться весёлым и твёрдым:

— Разумеется, нет!

Искоса взглянув на него, кардинал вдруг с лёгкой завистью произнёс:

— Молод был этот Альберти, сущий младенец.

Поймав затаённо-тоскующий взгляд, угадав, какая трудная, быть может, мучительная борьба велась в этой стойкой душе с немощью старости, не желавшей смириться с медленно подступавшим неизбежным концом, дивясь его спокойному мужеству, не представляя себе, чем помочь, без цели, но бодро спросил:

— Сколько же было ему?

Мортон ответил с радостью и как будто с упрёком:

— Почти как тебе. Ведь я уже говорил.

Поглаживая тугой переплёт, точно просил у книги прощение, Джон подтвердил:

— Кажется, двадцать четыре.

Долго сгибаясь вперёд, непослушными пальцами поправив полу халата, почти неприметно подчеркнув любимое слово, кардинал то задумчиво, то взволнован но продолжал:

— Видно, от природы этот Альберти был юношей здоровым и сильным и ещё укреплял своё тело, как должно... — Тут прервал себя и неожиданно громко спросил: — Вот скажи, как высоко ты подбросил бы яблоко?

Томас тоже спросил, удивлённо, растерявшись от неожиданности:

— Зачем бросать яблоки?

Кардинал покачал головой:

— Я так и знал, что ты не послушал меня, а этот Альберти зашвыривал яблоки выше самого высокого собора Флоренции, а они, как меня уверяли, достаточно высоки.

Помолчал и подчеркнул назидательным тоном, точно он снова был мальчиком и пажом:

— Всё-таки и это занятие его не спасло. Мальчишка досиделся над своими книгами до того, что голова у него кружилась от слабости, имена близких забывал, в ушах шумело, желудок болел. Едва не уморил себя этот учёный глупец.

Томас понял намёк, улыбнулся и решился напомнить:

— Альберти прожил семьдесят лет.

Кардинал с презрением уточнил:

— Всего шестьдесят семь или восемь, и то лишь потому, что вовремя взялся за ум. Так что, мой мальчик, твой отец прав: ты тоже погубишь себя.

Мор улыбался всё шире:

— Кто слишком много спит, тот понапрасну теряет бесценное время, данное нам. Жизнь коротка, и надо спешить, чтобы возвыситься духом, а кто мало спит, тот пренебрегает внешним и суетным.

Джон горячо подхватил:

— Так будем усидчивы!

Больной с трудом повернулся к секретарю:

— Что вы сказали, мой мальчик?

Джон смутился:

— Ваше преосвященство, это не я, это мессер Альберти в той книге сказал.

Распрямляясь в кресле, как бывало в прежние годы, развернув грудь, с тенью прежнего гнева в оживших глазах, умирающий возвысил слабый голос:

— Такой усидчивостью вы насилуете природу, а природа не терпит насилия!

Томас возразил:

— Природа бросает в нас семена, а что из них вырастет, зависит от наших усилий.

Кардинал поморщился и ещё громче сказал:

— Если усилия будут чрезмерны, ничего хорошего не произрастёт. Всё излишнее приносит нам вред.

Мор засмеялся:

— Справедливо! В Оксфорде отец держал меня впроголодь, и за это я благодарен ему.

Тогда Мортон внезапно спросил, ещё раз хмуро взглянув на него:

— И ты, мой мальчик, смирился с тем, что тебя взяли из Оксфорда?