Владимир Дружинин - Державы Российской посол
За столом, сервированным в жарко натопленной хате, гетману полегчало. Он запомнился свидетелю как остроумный собеседник, сломавший свою провинциальную скованность. Вышучивал московитов – носятся, ищут его, сталкиваются лбами – искры сыплются.
– Где тут дорога Александра? – спросил Карл, по обыкновению резко обернувшись, в упор.
Мазепа смешался.
– Вы имеете в виду македонца?
– Ну да, – и король нетерпеливо притопнул. – Мне говорили, это где-то близко.
– Извольте, ваше величество! Мы отыщем ее вместе, на досуге. После победы.
Пипер засмеялся, прикрывшись салфеткой. Карл взглянул на него и недоуменно поднял редкие, белесые, словно выцветшие, брови.
– Александр достиг нашей страны, ваше величество! Историки еще в неведении, так как открытие сделано недавно. Камень, ваше величество, камень с греческой надписью!
Орлик, сидевший в конце стола, поперхнулся и уронил в тарелку обкусанное гусиное крыло. Что это взбрело гетману? С какой стати выдумал?
Сосед писаря, генерал Гилленкрок, обтер губы и, весело щуря заплывшие глазки, зашептал:
– Король обожает Александра. Кумир, божество… Неужели правда – камень?
– Передают за достоверное, – ответил Орлик осторожно.
Невероятно! Генеральный писарь посмотрел на Мазепу с суеверным трепетом. Какой дух – святой или нечистый – подсказывает ему? Какой ясновидец?
19
Главную свою квартиру Петр застал в смятении. Мазепа на вызов не прибыл, лежит при смерти. Меншиков ускакал в Борзну.
– Проститься с гетманом, – пояснил Головкин, и царь надвинулся на канцлера грозно, уловил недосказанное.
– Злодейство? – Желваки на щеках царя запрыгали. – Кочубеевы последыши…
Вообразилось – извели верного друга, погубили враги, которым нет числа.
– Подагра и хирагра, – произнес канцлер. Мудреный двойной недуг, проставленный в письме Мазепы, вдруг возник в памяти.
Не все, не все сказал Головкин…
– Князь имеет сомнения, – выдавил канцлер и охнул – так свирепо схватил его царь за плечо и затряс.
Камзол трещал, пуговицы раскатились по полу, Головкин просил прощения, но так и не объяснил внятно, какую пакость, какое зло, учиненное Мазепе, заподозрил Меншиков. О какой-либо вине гетмана не могло быть и речи перед царем.
Вскоре явился офицер, посланный светлейшим. Царь разорвал бы цидулу с омерзением, если бы не кривились под сокрушающим известием знакомые каракули.
В Борзне гетмана нет, с одра болезни сорвался… Был в Батурине, запретил впускать в город великороссийских людей. Из-под Батурина прискакал гонец. Подтверждает – из бойниц высунулись пищали, ворота Меншикову казаки не открыли. След Мазепы тянется к Десне. По селам слышно – Мазепа подался к Карлу. Один шляхтич в том поклялся, видел будто бы воочию…
Уже помчались нарочные читать царский указ всему казацкому войску, духовным и мирским чинам. Собраться им безотлагательно для совета, а если Мазепа изменил, то и для выборов нового гетмана.
Уже дошла до Меншикова записка царя – перо вдавливалось, рвало бумагу. «Мы получили письмо ваше о нечаянном никогда злом случае измены гетманской с великим удивлением. Надлежит трудиться, как бы тому злу забежать и не допустить войску козацкому переправиться через реку Десну…»
Но страшное слово «измена» еще не произносится в Главной квартире. Царь еще сомневается. Быть может, батуринцев кто-то смутил, а Мазепа пал жертвой.
На другой день к царю привели канцеляриста Андрея Кандыбу. Он бежал из Батурина, чтобы сказать государево «слово и дело». Дрожа, как лист, целовал распятие.
Предал Мазепа…
«Нужда повелевает явити, что учинил новый Иуда Мазепа, ибо 21 год быв в верности, ныне при гробе стал изменник и предатель своего народа», – писал царь Апраксину.
Нет, не умещается в сознании, что гетман обманывал давно, лгал, лицемерил. Произошло что-то вроде внезапного сумасшествия в преклонных летах, «при гробе». Ведь совсем недавно он, не жалея здоровья, носился по городам, ревизуя фортификацию против шведов, торопил сдачу житной муки в черниговские амбары для русской армии.
Небывалой суровостью обдал царь Меншикова, вернувшегося с пустыми руками. Упрекнул не только в медлительности. За трапезой, припомнив давний инцидент, лишил светлейшего аппетита.
– Обозными мужиками тебе командовать…
Мазепа жаловался – Меншиков через его голову отдал приказ казачьему полку. Экая память у царя!
– Хе-ерц, родной! – только и протянул Данилыч.
Петр вспылил пуще, смахнул стакан и солонку.
– Милостивец! – ужаснулся светлейший. – Соль просыпал.
– Соль? – вскинулся Петр. – Соль ты сыплешь на честных подданных. Мало тебе Ингерманландии в титуле…
Обвел тяжелым взглядом сановников и в укор всем:
– Каждый в большие воеводы прет… Вон и Куракин тоже… Пуд золота на шапку…
Борис вдавился в спинку кресла. Сесть за стол с ближними к царю людьми, с начальствующими, пригласил Меншиков. Эх, не в добрый час сей обед!
Светлейший уязвленно примолк, но через минуту справился с собой, ответил царю ужимкой недоумения. Потом улыбнулся Куракину ободряюще. Что, мол, сдрейфил? Не беда, обойдется…
Неловкая тишина сгустилась. Никто, кроме Меншикова, не посмеет ее нарушить. И не надо… Не надо… Борис смотрел на него со смутной мольбой. Князь Ингерманландский громко чавкал, усиленно двигая челюстями, выбираючи апломб.
– Градус посла, государь, не ниже генеральского. Борис Иваныч твою престижность не запачкал.
Хотел, верно, успокоить, разгладить судорогу, ожившую на лице Петра, да не рассчитал.
– Мало, все мало… Дали полуполковника – нет, низко. Коли он князь, так стало и министр, и генерал. Князья, – Петр слепо, через стол протянул кулак. – В грязь бы не упасть.
Куракин летел куда-то вниз. Рассеялась, яко дым, мечта о повышении. И ему страдать из-за вора Мазепы.
Встали, оставив десерт нетронутым. Лакомиться, бражничать не время.
Данилыч, не мешкая, отправился добывать Батурин. Если не изъявят покорности, поступать как с изменниками, без жалости. Выжечь, истоптать мазепинское гнездо. Пускай зияет на месте города пятно сажи и крови. А в назидание потомкам водрузить каменный столб и прибить к нему литую доску с обличением преступного дела Мазепы.
Борису Куракину ехать в Киев. Ехать одному, на почтовых, взяв лишь денщика для охраны. Имя свое и миссию скрыть, притворяться кем угодно, хоть итальянцем Дамиани, как бывало встарь, в чужих землях.
В Киеве потревожить набольшее духовенство – епископа Переяславского, митрополита Краковского, главных пастырей Печерского и других монастырей. Не дозволить им и половины дня на сборы, доставить в Глухов, где уже назначены выборы нового гетмана.
– Подойди учтиво! – долбил царь хмуро. – Поклонишься… Не дрова рубить. Попы тебя слушают.
Последнее прибавил как бы в утешение, хотя и без ласки. Среди духовных персон, поди-ка, окажется немало враждебности. Легче в открытом поле принять баталию. Зло, посеянное Мазепой, небось всюду проросло, жди пакости из-за угла либо в еде, в напитке…
«Выпало то интригами Долгорукова, искавшего мою голову», – написал Борис в тетради по-итальянски. Казалось, из темноты, облепившей дом, сочится зло. Проникает с ветром в пазы, задувает свечи…
Долгорукова, лукавого шептуна, не притянешь за волосы, не вызовешь на дуэллио. Повода к тому не выкажет.
Он-то какими заслугами кичится? Каким талантом озарил, заполучив Преображенский полк, ближний государев? Зато коварства в нем более, чем жиру, – дивно, что не лопнул. Хватает нахальства приставать с советами.
– Стрелять не разучился, князь? Пистолеты, чай, ржа поела.
А римский подарок, серебряную табакерку с портретом кортиджаны Толлы, взял, не покраснел.
Пистолеты Филька вычистил, зарядил. Сверх того два ружья с собой да чемодан амуниции.
«Могу приписать себе в немалый страх езды моей, так что с трудом и страхом потеряния живота мог доехать до Киева, понеже во всех местах малороссийских и селах были бунты и бургомистров и других старшин побивали».
Били мужики и горожане чинуш, посаженных Мазепой, бунтовали, чтоб поскорее опрокинуть повсюду его власть, свалить с себя поборы и утеснения. Двоих русских простолюдины и рукавом не задели. Однако страх не отпускал, опасности чудились. Много лет Мазепа убеждал царя, генералов, Москву, что лишь его, гетмана, промыслом удерживается Украина в повиновении. Упорно пребывал в ее границах, приберегал полки, выдвигая кроме доводов стратегических неизбежную будто бы угрозу восстания.
Борис озирался, не смыкал глаз в корчмах, углубляясь в Украину, известную по реляциям Мазепы, а теперь загадочную, еще неизвестную.
Неужели отпала от России Украина? Пошлет ли судьба нового Хмельницкого? Не обретет ли Карл мощь поистине непобедимую, соединившись с Мазепой?
