Александр Савельев - Сын крестьянский
— Что, попробовали?! Дай срок — и не то узнаете.
Вместе с ним хохотали окружившие Ивана Исаевича военачальники и ратники. Один из них, украинец, торжествующе воскликнул:
— Ото добрэ! Як бы штанив та постолив не розтерялы?!
Только Федор Гора, видевший со стены лихую атаку конников, скрипел зубами с досады.
— Воевода! Що ж не дав ты мени тых лиходиев треклятых быты? Я уже зовсим здоровисинький!
Болотников утешал Федора:
— Тебе, друже, покамест нельзя. А здоров будешь, рубайся вволю!
Нахлобучив шапку, Федор ушел, с горя и на радостях ахнул горилки и скоро уснул.
Глава XVI
В Москве еще издавна оседали на временное или постоянное жительство различные иноземцы. Они жили обособленно, держались и селились вместе. Стала зарождаться будущая «немецкая» слобода на реке Яузе, получившая позже прозвание «Кукуй».
— Ишь ты, поди ж ты, песни кукуют, — говорили московиты, прислушиваясь по вечерам к шуму веселой слободы. Кроме купцов и служащих различных торговых компаний появились иноземные «знатцы» — мастера орудийного дела, лекари, аптекари, архитекторы, розмыслы[53] и другие. Ведал ими посольский приказ.
В одном из домишек иноземцев, крытом желтой черепицей, окрашенном в зеленый цвет, с геранью, фикусами на окнах, жил с семьей мастер литейного дела Иоганн Август Вальтер, приземистый, толстый, бритый немец с красным, сердитым лицом. У Вальтера в маленькой комнатке жил рабочий — подмастерье Фридрих Фидлер, лет тридцати пяти, небольшого роста, рыжий, в веснушках. Он был добродушен, ласков, немного застенчив. На отдыхе часто играл с хозяйскими детьми, делал им игрушки, возил на себе верхом. Человек он был смышленый и работник хороший.
Герр Вальтер завел большую литейную мастерскую. Это было каменное низкое строение, внутри темное, прокопченное. Стояло несколько горнов, в которых плавились чугун и медь. Были насыпаны кучи просеянной земли: из нее делались формы для литья — опоки.
Народу здесь работало человек пятнадцать. Немцев среди них было трое. Остальные — русские. Вальтер на работе был строг. За малейшее ослушание он расправлялся собственной рукой.
Лились здесь чугуны, памятники, колокола, ядра, а в последнее время, в связи с восстанием Болотникова, наладили литье небольших пушек.
Фридрих усвоил русский язык. В то время как его хозяин Вальтер был развязен, раздражал своей наглостью, всюду совал свой нос, Фридрих Фидлер всем нравился своей скромностью, и русские работные люди с ним легко сходились.
Фридрих Фидлер особенно подружился с Василием Парфеновым. Это был человек лет сорока, высокий, худой, но необычайно сильный. Он поднимал восьмипудовую чугунную чушку, перенося ее с места на место.
Волосы у Василия были льняного цвета, выражение лица грустное, что-то ищущее. Василий был большой знатец литейного дела. Он здесь наладил литье пушек. По своей натуре не умел извлекать те выгоды из мастерства, которые оно могло бы ему дать, и в этом отношении не был похож на оборотистого Вальтера.
В свободное время Парфенов и Фидлер ходили на рыбную ловлю. Засядут у Яузы и тягают удой на уху ершей, плотву, окуней…
Как — то раз рыба ловилась плохо. Задумчиво глядя на речную зыбь, Парфенов стал рассказывать про пушечное дело. Фидлер слушал Василия молча с большим интересом.
— Ведаю я пушечное литье, как свои пять пальцев. У мастера великого обучался, у самого Андрея Чохова. Слышал, чай, об ем. Много пушек он понаделал: пищалей, гафуниц, мортир, кулеврин, близнят, единорогов… Видел ты в Кремле царь-пушку? Вот диво! Чохова работа!
Бают, что при царе Иване Третьем пушечное дело у нас началось. Приехал-де в Москву иноземный муроль и литейщик Аристотель Фиоравенти, земли италийской, и первый начал на Руси пушечное литье. То неверно. Еще при Димитрии Донском пушки в Москве были, железные. В Тверском княжестве был великий мастер-пушечник Микула Кречетников. Средь иноземцев не было такого знатца. От его и пошли на Руси пушечные мастера: знатец Яков, ученики его Ваня и Васюк и многие иные. Они отливали да пушкам прозвания давали, к примеру: лев, барс, китоврас, медведь, хвостуша, птик. У нас пушки льют добрые, лучше иноземных. Уж поверь, мил друг, знатцу. Наши самопалы, пистоли, мечи, сабли, копья, бердыши, доспехи славятся средь иноземцев. Не уступят оружию из Царьграда, Дамаска, Багдада.
Парфенов насторожился, неотрывно глядя на поплавок. Поплавок запрыгал, потом нырнул. Парфенов подсек, стал осторожно тянуть леску.
— Здоровая рыбина! — прошептал он, подтягивая к берегу добычу.
Подвел сачок. В нем синел и извивался налим фунтов на шесть. Приятели пришли в восторг.
— Вот это да! Не рыбина, а благодать!
Василий уложил налима в садок и продолжал оживленно рассказывать:
— Ну, так вот! В Москве, на речке Неглинной, пушечный двор знаешь? Не раз я там бывал. Славные мастера на нашем пушечном дворе работали: Дубинин, Осипов, Чохов сам. Они задолго до иноземцев придумали нарезные пушки, кои с казны заряжают. А что новое в пушечном деле в иных землях явится, тут же наши мастера с пушечного двора переймут. К примеру, в земле италийской мастер один лил свои пушки, а вскоре они и у нас появилися. Иноземцы дивятся наряду нашему: сколь много пушек у нас, стреляют метко, литье медное знатное[54].
Ветер затих. Река стала гладкой как зеркало. Парфенов, помолчав минуту, как будто думая о чем-то, сказал:
— Перед тобой, Фридрих, таиться не стану, не выдашь. Что-то больно неохота мне на царя да на бояр пушки лить. Слыхал, чай, про Болотникова?
При этих словах Парфенов весело и с хитрецой подмигнул заинтересованному Фидлеру.
— Вот человек! Не то что Шуйский, ну его к ляду! Болотников из мужиков, полоняником у татаровья да у турок был, потом у венецейцев жил, а ныне за простых людей горой стоит. К ему беспременно уйду. Один я, как перст: бобыль. Терять мне в Москве нечего: хором да рухла дорогого не имею. Все свое с собой унесу… Такие, как я, нужны Болотникову.
Но потом, спохватившись, Василий тихо добавил:
— Токмо молчок, ни гугу!
— Не сомневайся, буду нем словно рыба!
Работные люди любили Василия Парфенова, чутко прислушивались к каждому его слову.
— На кого работаем, на кого спину гнем? На бояр, да князей, да дворян, да купцов… Нет нам от работы нашей ни добра, ни почета! Одно горе-горькое! А они богатеют, жиреют да над нами же измываются, аспиды! — говорил Парфенов.
Обычно в такие минуты глаза его загорались ненавистью, обжигали. Люди молча ждали, что скажет дальше этот сильный и умный человек. Подумав, он как-то раз решительно добавил:
— Я мыслю так: главное в жизни — супротив несправедливости бороться, друг за друга крепко стоять. Терять нам нечего, разве что нищету да горе наше! Вот Болотников… Работный люд подымает на бой. Вот куда нам дорога.
Слушатели зашумели:
— Верно, дядя Василий!
— К нему нам и надо подаваться!
— Терять нам нечего!
Будоражили их такие речи. Росло желание перестроить свою несуразную, тяжелую жизнь с ее каторжным трудом ради чужого счастья.
Шептун один донес Вальтеру о речах Парфенова. Немец взбеленился. Разъяренный, с багровым лицом, он ворвался в литейную, набросился на Парфенова:
— Что я слишаль? О-о! Ти за вор Болотникоф?! О! Я не насмотрелься на то, што ти знатец на работа!! Я сосчитаю все твой ребрышка!!
Едва достигая плеча гиганта Парфенова, Вальтер подскочил к нему и, размахнувшись, ударил кулаком по лицу.
— Не мути людишкоф! Не кричи крамолны речь!! — завизжал Вальтер и с торжеством оглянулся на окружающих.
Силач Парфенов даже не шелохнулся. Он медленно вытер рукавом струившуюся кровь. Смотрел на Вальтера не мигая.
— Как же так, а? К нам ты, немец, на Русь приехал, да нас же и бьешь, а? — тихо произнес он.
Вальтер взбеленился еще больше. Ноздри его мясистого носа широко раздувались. Челюсти в ярости тряслись.
— А! А! А! Ты што мне акаешь? Шорт?! — свирепо заорал Вальтер и полез опять па Василия с кулаками.
Парфенов, не сходя с места, ударил немца наотмашь кулачиной в живот. Вальтер икнул, схватился за живот обеими руками и повалился на грязный сырой пол. Василий, презрительно сплюнув, проговорил:
— Получай сдачи!
Накинув зипун, он молча вышел из мастерской. Литейные мужики втихомолку посмеивались:
— Будешь, немец, вдругоряд русака трогать!
— То-то и оно-то!
Оправившись, разъяренный Вальтер снова прибежал в мастерскую. Парфенова на месте не было.
— О! Он будет помниль мой удар! Лешит где-то больной от мой удар!
Фидлер, сам не раз избиваемый Вальтером, не стерпел и тут же в литейной, при всем честном народе, бледный подошел к хозяину и по-русски сказал ему, ероша рыжие волосы:
