Алексей Шеметов - Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве)
— Ага, так он сразу всё и выложит. Мало рассказал. Но я понял, что он уже нашёл там надёжных марксистов. И кажется, большое дело они там начинают. Владимир Ильич настроен очень оптимистично. Знаете, я тут присмотрелся к нему и сразу почувствовал его силу. Вот вы, Николай Евграфович, идёте как-то слишком открыто. Можете сломать так свою незащищённую голову, а он скорее сломает голову врагу. Я думаю, он и возглавит там социал-демократическую организацию.
— Затишье скоро кончится, друзья, — сказал Николай Евграфович. — Социал-демократы всё ближе подходят к рабочим. Не взрывы народовольцев потрясут теперь Россию, а мощные стачки. Вот-вот тронется лёд. Очень хочется, чтоб вы тут не проспали. — Он подошёл к столу, взял журнал и прочитал снова несколько строк Михайловского.
Друзья поднялись, стали одеваться, а Николай Евграфович, не дождавшись, пока они выйдут, сел за стол, подвинул поближе лампу, привернул фитиль и взялся за ручку. Шестернин, одевшись, вернулся от двери и встал у него за спиной.
— Николай Евграфович, теперь ведь долго но увидимся.
Федосеев вскочил со стула.
— Разве вы больше не зайдёте?
— Утром выезжаю.
— Боже мой, тогда надо посидеть, поговорить. Скоро придёт Мария Германовна, приготовит ужин.
— Нет, Николай Евграфович, пишите письмо, пока не остыли.
— Ну что ж, Сергей Павлович, желаю вам по-настоящему развернуться в Иваново-Вознесенске. Надеюсь услышать о ваших делах. Меня ищите через Марию Германовну. Не будем терять связь, — Николай Евграфович обнял друга, поцеловал, проводил его, не одевшись, за ворота, ещё раз обнял и поцеловал, йотом вернулся в мезонин, походил в раздумье по комнате и опять сел за стол.
Статья Михайловского, обвиняющая русских марксистов в том, что они хотят полной пролетаризации крестьянства и разорения деревни, была до нелепости несправедлива, и Федосеев не стал её перечитывать, чтобы не разжигать приостывшего гнева и избежать в своём письме оскорбительных слов.
«Милостивый государь, Николай Константинович!»— написал он и погнал, погнал иронические строки, уличая противника в экономической безграмотности и разбивая его наивные позиции. Он сражался с тем прославленным идеологом, которому сам в ранней юности поклонялся. Что ж, приходилось драться и с уважаемыми отцами, раз они становились поперёк пути. Чем дальше он писал, тем отчётливее понимал, что это только начало полемики с патриархом народничества.
Закончив свою отповедь, он хорошо разрядился и хотел написать дружеское письмо Андреевскому, но тут пришла Маша, и он поспешил прочесть ей послание Михайловскому.
А ореховскому другу он отправил назавтра коротенькую записку, напомнив ему, что ждёт его в условленное время во Владимире.
Они должны были встретиться двадцать четвёртого ноября, но уже шестнадцатого Николая Евграфовича вели под конвоем в губернскую тюрьму. Он шёл по свежему снегу тихими заречными улочками и озирался, надеясь на случайную встречу с Машей, которая в это время вела где-то здесь частные уроки. На мосту, переброшенном через Лыбедь, теперь замёрзшую, он остановился, обернулся, но мрачный полицейский офицер не дал ему постоять и осмотреть оставшиеся позади переулки.
— Шагайте, шагайте!
Часть третья
1
Его уже три зимы везли куда-то по санным и железным дорогам. Менялись конвойные унтер-офицеры. Одни сдавали его вместе с вещами начальству и, получив квитанцию, возвращались домой, другие принимали и везли дальше, покупая в пути ему еду и занося расходы в шнуровую тетрадь. На ночь загоняли его в этапную избу, где всегда встречал сумасшедший Макар. Сегодня, подходя к двери, Федосеев подумал, что умалишённого в избе нет, но тот всё-таки встретил у порога.
— Ваше императорское величество, занимайте вот эти нары, — сказал Макар.
— Господа, прибыл спаситель! — объявил он, и на нарах поднялись из-под шуб заспанные невольники. Короленко громко зевнул и принялся расчёсывать гребёнкой густую бороду. Юхоцкий, заросший от ушей до шеи чёрной щетиной, протёр глаза, слез с нар и подошёл к прибывшему.
— А, голубчик, опять попался? Ну, мы тебя доконаем. Братва, тряхнём этого аристократика?
— Не трогайте его! — заступился Моисеенко. — Николай Евграфович, идите сюда, мы не дадим вас в обиду. Садитесь, — Моисеенко, представлявшимся великаном, оказался маленьким и щупленьким. — Знакомьтесь, Николай Евграфович. Это Старков, из «Союза борьбы», друг Владимира Ильича.
— Братцы, погибаю! — закричал Макар и, вскочив на нары, нал на колени перед Короленко. — Верни меня из сна, Галактионыч, сними чары, сними-и-и-и! — завыл он. А в избу вошёл мальчик-подросток, сын этапщика.
— Кто тут Федосеев? — спросил он. — Вам письмо из Архангельска. Марию Германовну арестовали, — Мальчик протянул распечатанный конверт. Федосеев схватил письмо, прочитал. Да, Машу снова посадили. О, только этого ещё не хватало! Никогда теперь её не увидеть… Нет, это сон, надо проснуться! Не хватает сил. Друзья, помогите, толкните, встряхните. Ага, сон сам исчез. Маша сидит ещё во Владимире, в соседней камере. Её высылают. Завтра отправляют в Архангельск. Надо прорваться к ней, успокоить. Почему так изменились владимирские надзиратели? Почему не пускают в соседнюю камеру? Маруся, родная, крепись! Нет, она не слышит. Притихла за стеной. Что, если наложила на себя руки? Господи, да ведь её давно отправили в Архангельск. И ты не во Владимире. Это тоже сон. Напрягись, сбрось его.
Федосеев напрягся, дёрнулся всем телом, очнулся. Запутанный бесконечными дорогами и бесчисленными остановками, он не сразу понял, где находится. Приподнялся, глянул на оконные зарешечённые проёмы и по величине и форме мутно белевших прямоугольников установил, что он не в этапной избе, затерянной в вологодских лесах, не в сольвычегодской квартире, в которой около трёх лет прожил под надзором, не в губернском владимирском замке, куда его вернули из Вологодской губернии и где он второй раз сидел одновременно с Машей по новому делу, не и пересыльной бутырской башне, а в бараке красноярской тюрьмы.
Сон странно переплёл всё то, что было пережито в действительности. Только с Короленко и Моисеенко никогда не приходилось встречаться, но они ведь тоже проходили по вологодской этапной дороге и, конечно, бывали в той избе, где он, Федосеев, ночевал с сумасшедшим Макаром. Старков из «Союза борьбы» тоже реально существует. Вот он, рядом. Спит, свернувшись под шинелью. К сожалению, и Юхоцкий не призрак. И этот мальчик. Он живёт в вологодской деревне. И это ведь не во сне, а наяву принёс он в этапную избу письмо от Маши. Доброе, милое письмо, а не такое ужасное, какое приснилось. Бедная Маша, неужели и впрямь с ней что-то случилось в Архангельске? Почти на каждом этапе его встречали её письма, а в Красноярск до сих пор ни одно не пришло.
В бараке светлело. Николай Евграфович поднялся, оделся и тихонько, чтоб не разбудить товарищей, стал ходить по длинному проходу между коек. Какую тоску навеял этот жуткий сон! Что с Машей? Как она там живёт? Есть ли у неё хорошие знакомые? Поддерживают ли её старые друзья? Как они сами-то поживают? Сергиевский всё ещё держится во Владимире и, вероятно, не теряет связи с Ореховом. Шестернин, оказывается, побывал в Петербурге, познакомился с Владимиром Ильичем и его друзьями.
В Иваново-Вознесенске организован «Рабочий союз», который уже успел возглавить одну крупную стачку, и тут, конечно, не обошлось без помощи городского судьи. Маслов, Санин и Григорьев ухитрились выпускать в Самаре марксистскую легальную газету. Привет вам, дорогие друзья казанцы! Григорьев, говорят, арестован. Арестован и Скворцов в Нижнем. Ничего, всех не пересажают! Обнаружился Мотовилов! Выяснилось, что он перебрался из Пензы в Ростов-на-Дону и всё это время руководил рабочими кружками. Разворачиваются, разворачиваются русские марксисты. Прогремела тридцатитысячная петербургская стачка. Это была первая пролетарская гроза в России. Её раскаты услышал весь трудовой мир. А ты, Федосеев, сидел в эти горячие годы в глухом Сольвычегодске и в тюрьме. Что ты сделал? Только продвинул на несколько шагов вперёд свой исследовательский труд, который можно было бы уже закончить, если бы не постиг тебя литературный голод и не прекратился приток жизненной фактуры. Отстал, отстал, невольник. Но, пожалуй, ты чересчур скромничаешь. Разве твои письма в Нижний, в Самару, в Казань и Владимир не помогали друзьям-марксистам в работе? А полемика с Михайловским? Это была политико-философская битва. Твои письма главному вождю народничества шли не только к нему, но и в марксистские кружки — на вооружение товарищей по борьбе. Твоя революционная работа не обрывалась и в глухом Сольвычегодске. Ты скрывал это от следователей, но почему же перед собой-то не признаться?
