Петр Краснов - Екатерина Великая
— Чай, сам знаешь, — сказал Мирович и придал своему лицу мрачное и таинственное выражение.
Но Чефаридзе, бывший под обаянием прекрасного летнего дня, вкусного сытного обеда, чая с ромом, ничего не заметил. Он просто, беспечно и равнодушно сказал:
— А правда, скажи, душа мой, здесь содержится Иван Антонович?.. В бытность мою сенатским юнкером я о нём от сенатских подьячих разные сведал обстоятельства.
— Я-то давно знаю, — сурово сказал Мирович. — Безвинный страдалец.
— Да-а… А сенатские говорили — между прочим — полноправный Император российский. Це-це!
Мирович весь подобрался. В виски ударила кровь. Он крепко сжал скулы, чтобы не выдать себя дрожанием голоса.
— А где именно, скажи пожалуйста, содержится Иван Антонович? — всё так же безразлично спросил Чефаридзе.
— Примечай, как я тебе на которую сторону головой кивну, то на ту сторону и смотри, где увидишь переход через канал — тут окно извёсткой замазано, вот он там и содержится.
Они далеко отстали от других. Чефаридзе глубоко вздохнул и сказал:
— Совсем, скажи пожалуйста, безвинный мальчик. От самых ребяческих лет — тюрьма и тюрьма… Есть ли у него по крайней мере в покоях свет?..
— Свету Божьего нету. Днём и ночью при свече сидит. Кушанья и напитков ему довольно идёт, для чего при нём придворный повар находится.
— Разговаривает он с кем?..
— Случается, что разговаривает с караульными офицерами, которые неотлучно при нём обретаются.
— Скажи пожалуйста, как строго… Забавляется ли чем?..
— Как обучен он грамоте, то читает священные книги — вот и вся его забава. А по случаю когда ему комендант и газеты посылает.
— Це-це!.. Видать, и точно — арестант тот не кто иной, как Иван Антонович… Как считаешь, душа мой, его ведь можно и «ваше высочество» назвать?..
— Бесспорно, можно и должно.
Они проходили мимо кордегардии. Мирович потянул Чефаридзе за рукав:
— Зайдём ко мне… Потолкуем…
Беспечно улыбающийся Чефаридзе прошёл через вонючие сени в маленькую, темноватую, унылую комнату караульного офицера. Мирович плотно затворил дверь.
— Садись, — указал он Чефаридзе на табурет, сам стал спиною к решётчатому окну. — Видишь, как фортуна может к нам лицом повернуться… Такому узнику вернуть свободу и положение… Жаль, что у нас солдатство несогласно и загонено. Потому ежели бы были бравы, то я бы Ивана Антоновича оттуда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо прибыл в Петербург и к артиллерийскому лагерю предоставил.
Чефаридзе тупо смотрел на Мировича. Он ничего не понимал.
— А что бы сие значило?.. Скажи, пожалуйста.
— Значило?.. Да как бы привёз туда, то окружили бы его с радостью… Сам говоришь, что сенатские о том говорили…
— Я ничего, душа мой, не говорил, — сказал растерянно Чефаридзе, встал и быстро вышел из кордегардии.
Гости уезжали из крепости на лодке. Мирович пошёл проводить их и дать разрешение на пропуск лодок из канала.
Чефаридзе, он на прощание у коменданта порядочно «нагрузился» и размяк, протянул руку Мировичу и сказал добродушно со слезою в голосе:
— Прощай, душа мой. Спасибо за компанию… Только смотри, брат…
— Я-то давно смотрю, — сказал Мирович, — об одном сожалею, что времени нет поговорить с тобою, да к тому же у нас солдатство несогласно и не скоро к тому приведёшь.
Чефаридзе молча пожал плечами.
— Князь, пожалуй, едем, — кричал из лодки Бессонов.
— Це-це, это же правда, — сказал князь, пожимая руку Мировичу. — Я про то слыхал.
Он побежал по трапу на пристань.
Мирович смотрел, как отваливала шлюпка и как медленно пошла по каналу к Неве. Прекрасный тёплый вечер спускался на землю. Полная тишина была кругом. Нева точно застыла в своём течении, недвижно висели листья берёз на валах крепости по ту сторону канала. Мирович медленно шёл к себе и всё думал о своём: «Рано… Нельзя теперь… Солдатство несогласно… Сегодня не придётся — надо отложить. Солдатство привести к себе… Навербовать таких, как этот милый князь, склонить сенатских, чтобы встреча в Сенате была готовая…»
Он прошёл через Проломные ворота, приказал караульному унтер-офицеру запереть их и прошёл на крепостной двор, где была дверь в помещение безымянного колодника. У двери стоял капитан Власьев и курил трубку. Мирович откозырял ему и подошёл.
— Проветриться вышли, Данила Петрович?
— Д-да… осточертела нам эта служба. Сам как арестантом стал. Который год!.. Безо всякой смены, живых людей, почитай, что и не видим. Каторга!.. Два раза с Чекиным челобитную подавали, чтобы освободили нас… Отказ… Руки у нас такой нет… Приказано ещё потерпеть недолгое время.
— Ожидается разве что?..
— А чёрт их знает. Наше дело маленькое.
— Вот то-то и оно-то. Что у них там ожидается?.. Ничего у них не ожидается. Надо самим… Допустите одно… Представьте — кто-нибудь, движимый чувством справедливости и любви к отечеству, явился освободить страдающего арестанта… Императора Всероссийского… Освобождая его — он и вас освободил бы… И разве вы погубили бы того человека прежде предприятия его?.. Напротив, не помогли бы вы ему? В его предприятии была бы прямая ваша выгода…
Власьев резко оборвал Мировича:
— Бросьте! Сами не понимаете, что говорите. Если о таком, хотя и по-пустому, говорить хотите — я не токмо внимать вам, а и слышать того не хочу.
— Да что вы, Данила Петрович… Вы, ради Бога, чего зря не помыслите. Зайдите ко мне в кордегардию, и я вам всё изъясню. Вы поймёте меня.
— Нам никогда и ни к кому ходить заказано, поручик… Вздор сей оставьте… — Власьев выбил пепел из трубки и стал подниматься по лестнице к таинственной двери.
Мирович вялой, шатающейся походкой пошёл в кордегардию.
XVII
В девять часов вечера пробили при карауле вечернюю зорю. Разводящие повели по постам очередные смены.
Северная бледная ночь спускалась над крепостью. От реки и озера густой туман поднимался. В маленькой комнате караульного офицера засветили свечу. Углы помещения тонули во мраке. На чёрном столе стояла чугунная чернильница и подле лежала постовая ведомость. Мирович сел на просиженный жёсткий кожаный диван, облокотился на стол и углубился в свои думы. Потом оторвал разгорячённое лицо от ладоней и с тоской прошептал:
— Нет… нет… Нельзя… Рано, рано… Надо солдатство склонить на свою сторону…
Он тяжело вздохнул и опять упал лицом на ладони и стал думать, как повести работу среди солдат. Мирович людей не знал. Дитя города, он вырос среди учителей, среди узких интересов разорившейся мелкошляхетской семьи и в полку служил недолго, потом был адъютантом у Панина и как-то раньше никогда не задумывался о солдатах. Да и видал-то он их только в карауле. Он думал о солдатстве, а солдатство между тем само шло к нему. Дверь тихо растворилась, в ней появилась приземистая, коренастая фигура мушкетёра «на вестях» Якова Писклова. Правой рукой Писклов локтем отодвигал дверь с тяжёлым блоком, в левой под пропотелой в камзоле мышкой держал кусок хлебного пирога, а обеими ладонями крепко обжимал дымящую паром глиняную кружку со сбитнем.
Он бережно поставил кружку и сказал Мировичу:
— Пожалуй, ваше благородие, вот в команде сбитенька заварили горяченького. Откушай на здоровье.
Писклов рукавом смахнул пыль со стола и положил хлеб, Мирович внимательно посмотрел на Писклова. «Ну что же, поговорим, — подумал он, — узнаем, как настроено солдатство».
— Спасибо, Писклов, спасибо, — сказал Мирович и, заметив, что Писклов хочет уходить, добавил: — Постой, братец, я хотел с тобою поговорить.
Солдат стал, расставив ноги, и тупо смотрел на бледное, возбуждённое лицо офицера.
— Чего изволите, ваше благородие? — тихо и недоумённо спросил Писклов.
— Вот что, Писклов… — Слова не шли на ум. Сказать надо было очень много, а вот как сказать — Мирович не знал. — Да, так вот что… Слыхал ты когда-нибудь про Государя Иоанна Антоновича?..
Солдат тяжело вздохнул и ничего не ответил.
— Ведомо ли тебе и солдатству, что здесь, в крепости, в нескольких шагах от нас, безвинно содержится как простой арестант Государь Иоанн Антонович?.. Знаешь ты, что такое Божия правда?..
Солдат тупо смотрел на офицера.
— Увольте, ваше благородие, — тихо сказал он.
— Наш долг, Писклов, того Государя от лютой тюрьмы освободить. Бог и Государь вознаградят нас за то… Я со многими капралами говорил о том, и они со мною во всём согласны. Ты как о сём полагаешь?..
Желтовато-бледное лицо Писклова, под белым париком казавшееся темнее, покрылось мелким бисером пота. Писклов смотрел на Мировича, как смотрит собака на хозяина, который собирается её побить. Мирович ждал ответа.
