Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

Мысль увлекла далее.

Можно сколько угодно взирать на звезду, наблюдать ее ход, по примеру Эратосфена высчитывать ее путь среди других звезд, и это будет истина, но разве эта истина умаляет прозрение, посетившее его только что, при умиравшем свете костра. Ведь вместе со мной на звезду взирают и Бог — отец и Бог — сын. Смотрят и похваливают — смелее шагай, сынок. Постарайся заглянуть в самую глубь начиненного законами и вероятностями мироздания. Другими словами, поучаствуй в таинстве. Если что не так в нашем замысле, подсоби, исправь.

Поможем.

Это вдохновляло. Поддержка Господа наградила успокоением и сочувствием к смерти. Жалкая у нее роль, выйти в конце таинства, называемого «жизнь», и взмахнуть мечом. Произвести умертвление. Что ж, кто говорит, что он, Эвтерм, а ныне Фрикс, бессмертен? Ее дело косить, мое — улыбнуться в ту минуту, когда лезвие меча коснется моей шеи. Это страшно? Конечно, но страшнее вопить, стонать, пугаться меча, предаваться порокам, развлекаться тогда, когда хочется работать. Ну, снесет смерть мою голову, значит, отправлюсь вслед за Агриппином.

Позавтракаю в пути.

* * *

Знал бы Ларций Корнелий Лонг, какими тягостными последствиями обернется для него расправа с Эвтермом, он, возможно, поостерегся наказывать раба. Хотя, рассуждая здраво, следует признать, что наказание Эвтерма состоялось бы при любом раскладе, ведь ход событий, как полагают, не во власти смертных и, даже если кто‑нибудь приоткрыл бы перед Ларцием завесу над будущим, он, скорее всего, поступил бы с той же неисправимой последовательностью, как и действуя вслепую, не ведая воли богов.

С другой стороны, неведение, как, впрочем, и беззащитность перед грядущим, относительны — ведь уже в тот момент, когда Ларций приказал подвергнуть раба бичеванию, его не оставляло предчувствие, что он поспешил. О том же говорили и холодность Волусии — уж к жене он мог бы прислушаться! — и отстраненность от происходящего отца. Душа явственно подсказывала, он поддался порочной страсти и поступает вопреки велению разума, вопреки крепкому и доверительному согласию, давным — давно установившему между ним и Эвтермом — господином и рабом.

Однако что сделано — сделано!

Все эти дни он оправдывался тем, что поступил справедливо, в полном соответствии с правом господина, но, как известно, справедливость — это, прежде всего, понятие, обращенное в прошлое, более склонное к почитанию традиций, обычаев, социальных привычек. Справедливость исходит из того, что уже известно, что устоялось, но не из того, что только нарождается, мерещится, смущает дух, поэтому давайте будем осторожны со справедливостью.

Ближайшим последствием расправы с Эвтермом оказался кризис верховной власти, случившийся в самое неподходящее время — в преддверии нового похода против даков. Такова ее природа, что порой достаточно самого незначительного повода, чтобы скрывавшееся до поры до времени напряжение вдруг прорвалось и вызвало взрыв страстей, способных нарушить самое разумное, крепко выверенное управление.

Никто, даже самый предусмотрительный, пользующийся авторитетом руководитель, не застрахован от подобных неожиданностей. Предугадать их невозможно, как, впрочем, и принять необходимые меры. События развиваются с такой стремительностью, что всякое решение лишь ухудшает ситуацию. Порой эти решения выглядят оригинальными и неожиданными, порой смешными и нелепыми, лишь углубляющими своеобразный цугцванг,* (сноска: Положение в шахматной партии, когда игрок вынужден сделать ход, ведущий к ухудшению собственной позиции, поскольку иных ходов не существует или они не найдены; возможен также взаимный цугцванг, когда оба игрока могут только ухудшать свои позиции.) в котором оказались власти, но в любом случае это «оригинальничанье» и «нелепости» оборачиваются самыми драматическими последствиями для судеб конкретных людей, втянутых в водоворот страстей.

Первым недоумение расправой с Эвтермом высказал императорский отпущенник Ликорма. В беседе в Ларцием он заметил, что, наказывая раба, префект «поспешил», «позволил себе пренебречь мнением власти». Упрек сам по себе малозначащий, особенно в устах какого‑то секретаришки, однако Лонга обескуражила форма, в которой императорский слуга, пусть даже и занимавший важное место в системе управления государством, посмел упрекнуть римского патриция.

Ликорма никогда не позволял переступать грань, отделявшую его, неполноправного гражданина, от полноправных. Он всегда держался в тени, первым свое мнение не высказывал, а тут позволил себе бесцеремонно отозвать Ларция в сторону, завести разговор о недопустимой спешке, допущенной префектом, о пренебрежении чьим‑то мнением и, не слушая возражений, беспардонно заявил, что «не одобряет» решение Лонга. В первое мгновение выволочка, исходившая от бывшего раба, ошеломила Ларция. Однако высказать возмущение префект не успел — Ликорма позволил себе без разрешения покинуть собеседника, что уже было неслыханной дерзостью.

Этот разговор усилил тягостное настроение, владевшее Ларцием. Волусия до сих пор была холодна с ним, рабы прятались при его появлении, а те, кому приходилось общаться с господином, буквально тряслись от страха. Следующий эпизод, усиливший его дурное настроение, случился в одном из переходов Палатинского дворца, где ему посчастливилось встретить императрицу. После обсуждения беременности Волусии Плотина Помпея назвала Ларция «бессердечным» и покачала головой, потом добавила, что «никак не ожидала от благородного и доблестного префекта подобной вопиющей жестокости по отношению к философу».

— Разве можно, — спросила она, — так поступать с философами?

Ларций растерялся, не нашел, что ответить. Его насквозь прожгла обида — неужели он не вправе поступить со своим рабом так, как ему хочется?

Вечером, явившись домой, он не удержался и с ненавистью пнул ногой ближайшую к нему колонну из драгоценного мрамора. Обида душила его, во всем он винил моду и, прежде всего, нелепое увлечение философией, заменившей прежние римские ценности — простоту, невозмутимость, верность долгу.

Потом, успокоившись, спросил себя, какие такие новые веяния, поселившиеся в залах Палатинского дворца, он прошляпил? Императрица воспылала любовью к рабам? Это полбеды, она всегда отличалась необыкновенной жалостливостью — особенно дороги ей были всякого рода бездомные собачки, кошечки, ослики, лошадки, птички, рыбки. Она была готова всех, особенно несчастных сироток, защитить от жестокого обращения. Плотину хлебом не корми, только дай поучаствовать в каком‑нибудь благотворительном мероприятии. По ее настоянию Траян приказал организовать специальный фонд, распределявший пособия или alimenta среди детей бедняков из расчета шестнадцать сестерциев в месяц на каждого мальчика и двенадцать — на каждую девочку.23

Вот наглость Ликормы — это серьезно. Ликорму трудно отнести к породе безродных хамов, упивавшихся властью. Он вряд ли без веской причины осмелился бы упрекнуть благородного патриция в таком безобидном пустяке как наказание раба.

Эти упреки ему пришлось выслушать на исходе февраля, когда план предстоящей кампании против даков был сверстан окончательно. Общая идея состояла в том, чтобы зеркально повторить замысел прошлого года и вновь разделить силы даков. Наступление, как и прежде, предполагалось вести с двух направлений, однако на этот раз главный удар наносился с юго — востока, через долину реки Жиу. К исходу июня — не позже середины июля — основные силы римлян должны были выйти к Сармизегетузе с востока. Со стороны Тибискума, то есть с западной стороны, наносился вспомогательный удар. Во время обсуждения Траян решительно настоял на том, чтобы основным считалось предложенное им направление. Доводы полководцев, утверждавших, что от Тибискума, через Тапы до столицы даков куда ближе, он парировал данными разведки, сообщавшими, что главные силы Децебала сосредоточены как раз напротив Тибискума, на выходе из Тап.

— Если вторгнуться с юга, сразу рухнет весь план обороны, который несомненно составил Децебал. Ему придется перегруппировать свои силы, а за этот срок мы беспрепятственно доберемся до Тыргу — Жиу.

Этот довод перевесил все другие соображения, и преторий принял план, предложенный императором.

В дополнении к двум главным колоннам было решено организовать несколько отдельных конных корпусов и направить их в глубь Дакии. Действуя в рамках общего плана, конница должна была перекрыть коммуникации врага, дойти до ее северных границ, лишая Децебала всякой возможности организовать сопротивление и связаться с союзниками на севере и востоке, и тем самым окончательно подавить волю противника к сопротивлению. Эту идею выдвинул Ларций Лонг, она пришлась очень по душе Траяну.