Баграт Шинкуба - Последний из ушедших
На следующий день, проведав, что гости уехали, я вновь появился у железных ворот, будь они прокляты! Открыл калитку, и другой стражник, сменивший предыдущего, спросил:
— Чего надо?
Я объяснил, что хочу видеть Мансоу, сына Шардына, молочного брата отца моего.
— Видишь, конь под седлом? Хозяин на охоту собирается. Не до тебя ему!
— Я его ненадолго задержу. Всего два слова сказать желаю.
— Не могу пропустить! Велено никого не пропускать!
Пока я препирался со стражником, во двор с балкона спустился Мансоу, сын Шардына. На ногах сапоги выше колен, на голове соломенная шляпа, двустволка за плечом.
Я был в архалуке, черкеске и при кинжале. Заметив незнакомца в странной для турецких обычаев одежде, он подошел ко мне.
— Добрый день! — приветствовал я его по-убыхски.
Вместо того чтобы ответить на приветствие приветствием, он спросил по-турецки:
— Кто такой?
— Приглядись, может, вспомнишь!
— Недосуг мне приглядываться!
— Я Зауркан Золак. Наши отцы были молочными братьями.
— А-а, Мухтар мне говорил о тебе… — И, заматывая плеть вокруг голенищ осклабился. — Тот самый, что зарезал знатного пашу…
— Не единственный случай в нашем роду, — не удержался я, намекая на то, как его отец пристрелил сераскира… — Помилован по манифесту.
— Манифест, говоришь. При чем тут манифест? Ты убийца, и на руках твоих кровь… — Мансоу, сын Шардына, поморщился.
— Не по своей нужде я пришел…
— Говоришь, мы в родстве?
— Бабушка моя была кормилицей твоего отца.
— О господи, когда это было! Быльем поросло то время. Что тебе от меня надо?
— Извини, что задерживаю тебя, но знай, что я лишь по средник.
— Между кем?
— Тобой и твоими соплеменниками.
Мансоу, сын Шардына, насторожился:
— А что пожелали мои соплеменники?
— Чтобы ты договорился с Джавад-беем о прекращении вражды. Кровь льется в три ручья…
— Тебе ли сожалеть о пролитой крови… Пусть убыхи прекратят кражи, и все кончится само собой. Так и передай тем, кто послал тебя.
Давая понять, что разговор окончен, он направился к оседланному коню и, сделав несколько шагов, обернулся:
— В какие дни ты у меня работаешь?
— По понедельникам и вторникам.
— Ты вспомнил имя моего отца. В честь этого я освобождаю тебя от одного дня. Выходи на работу только по вторникам. А сегодня, раз уж пришел, подсоби прислуге. Эй, Хасан, покажи ему, что делать!
И, сев на коня, выехал на большую дорогу, где скрылся в облаке пыли. «Почему я не сломал себе ноги, когда направлялся в этот злосчастный двор?» — сплюнул я в сердцах.
Тот, кто именовался Хасаном, черноглазый детина, заросший густой щетиной, подвел меня к груде дров и указал на топор:
— Поплюй на ладони и принимайся за дело!
Когда я кончил колоть дрова, этот же буйвол Хасан повел меня в сад и подал грабли:
— Убери сено!
Солнце стояло в зените. В моем животе послышалось голодное урчание. Я мечтал об одном: оказаться по ту сторону ворот. Но вновь появился толстомордый Хасан и потащил меня на псарню:
— Надо собак искупать. Закати рукава, а я буду поливать из кувшина.
Чего только мне не приходилось делать, но купать собак… этого еще не доводилось. Одет я был, как подобает истинному сыну гор, и чресла мои опоясывал кинжал. Чтобы черт побрал всех сук и кобелей! Сроду не притрагивался к ним, а тут — купать!
— Ты что, оглох, что ли? Закатывай рукава, бродяга! — заорал толстомордый.
Я возмутился:
— Не могу!
— Чтобы тебя чума сразила! Как это — не могу?
И сжал кулак. Но не тут-то было. Я выхватил кинжал, и шестипудовый Хасан, родственники которого нажили бы грыжи, придись им нести его на кладбище, стал легче бабочки, долетел до дверей кухни и словно провалился в нее. А я поспешил покинуть этот двор — да наполнится он грабителями! — и вышел на дорогу.
Больше всего злила меня моя бабка, похороненная в далекой убыхской земле. «Чтобы сквозь кости твои пророс чертополох! — проклинал я ее в душе. — Когда ты, бестолковая, купала своего воспитанника и вместо воды наливала в таз молоко, как только твои руки не отсохли? Купала его в молоке, а теперь его ублюдок сын заставляет меня купать собак! Будь он проклят со всеми его псами!»
В моем по-собачьи впалом животе появилась боль, то ли от голода, то ли от злости на собственную покойную бабку. Чем дальше оставалась усадьба Мансоу, сына Шардына, тем безбрежней становилось море, разделявшее нас с ним. «Только бы не встречать его больше никогда!» — мысленно взмолился я.
Астан Золак
— Остался ли кто-нибудь еще из нашего рода Золак? — спросил я тетушку Химжаж на второй день после моего прибытия в Кариндж-Овасы.
— Остался один, похожий на того мула, про которого спросили: «Кто твой отец?» — а он ответил: «Моя мать — лошадь».
— Кто же такой?
— Ты, должно быть, помнишь его; правда, когда переселились мы в Турцию, был он еще малолеток. Астаном зовут. Внук апхиарциста Сакута. Слепец, дед его, царствие ему небесное, еще в Самсуне умер. А внук его жив.
Как ты знаешь, дад Шарах, Сакут и правда умер еще в Самсуне. Но я в свое время запамятовал тебе сказать, что Сакут был из рода Золаков. В ту пору близких родичей было у меня еще немало. А теперь выходило, что в Кариндж-Овасы есть только два горца из некогда многочисленной фамилии Золак: я и внук Сакута — Астан. Слухом земля полнится. Он не мог не знать о моем появлении в Кариндж-Овасы. Но, будучи моложе меля, почему-то не поторопился в дом Сита со словами: «Мой единственный родич, я рад твоему возвращению». Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Было лето, солнце покуда еще не распалилось в полную силу, когда я появился во дворе Астана. Ветви персиковых деревьев с янтарными плодами, желтевшими сквозь листву, жались к забору. Над покосившейся глинобитной хижиной струился очажный дымок. Поодаль виднелся коровник с кучей неубранного помета под решетчатым оконцем. Пожилой, сухопарый, с колючими седыми бровями мужчина, сидя под деревом, заострял топорик на точильном камне.
— Добрый день! Хотел бы я видеть своего сородича Астана Золака, — громко обратился я по-убыхски.
Старик, приложив ладонь ко лбу, чтобы свет не застил глаза, с минуту рассматривал меня. Долг приличия обязывал его немедленно подняться, если бы даже во двор зашел нелюбезный ему человек или даже обидчик, но он не соизволил сделать этого.
— Здравствуй! Я, с твоего позволения, и есть Астан Золак! А кто ты будешь? — отозвался он по-турецки.
— Не узнаешь? Тогда тряхни памятью и вспомни, был ли среди Золаков кто-нибудь по имени Зауркан?
Астан, отложив топорик, опасливо оглянулся:
— Зауркан, говоришь? Имелся такой абрек… Непутевый… Из-за сестер, которых умыкнул паша, он взбеленился и прирезал соблазнителя. Казнили дурака!
— Если казнили, значит, я пожаловал с того света. Принимай брата!
— Не дури, дад! Ни брата, ни сестер у меня нет. Все перемерли…
— Значит, не узнаешь? Думаешь — самозванец?
— Мертвые не воскресают. Это только гяуры придумали, что их пророк Иса воскрес.
— Могу бумагу показать, где сказано: что я отпущен на волю по манифесту султана. Протри глаза, ведь не ослеп же ты, как твой дед Сакут. Хочешь, напомню тебе песню, которую пел он, когда мы покидали Убыхию. Тогда ты, мальчишка, поводырем был.
Обернемся к нашим горам,—
пел он,—
Они не знают, куда мы уходим.Обернемся, оставим им песню,Чтобы она бродила, как эхо,От одной горы к другой.Если ребенок уходит от матери.Значит, она виновата,Но разве она виновата?Разве она виновата?«Почему вы уходите, дети?В чем виновата я, дети?»—Плачет наша земля,Спрашивает нас земля.Прости нас, бедных,Прости нас!Мы бессильны остаться.Мы можем тебе оставитьТолько одно — свою душу.Мы навсегда уходим.Она навсегда остается.
Царствие небесное сложившему эти строки. Да будет ему пухом земля под одиноким грабом вблизи Самсуна!
Лицо Астана словно оттаяло. Мне даже показалось, что сейчас он вскочит и заключит меня в свои объятия.
Я ошибся. Астан продолжал как ни в чем не бывало сидеть перед точильным камнем.
— Слыханное ли дело, чтобы человек, приговоренный к смертной казни, оставался в живых?.. Прими поздравление, Зауркан, но не сетуй, принять тебя не смогу… Ты где остановился?
— В доме Сита, хотя обычай повелевает тебе предоставить мне кров, будь я даже беглым каторжником.
— Обычай что хвост бычий. Сдох бык, и шкуру содрали…
