Алексей Черкасов - Хмель
– Какого он лешего кружится, – пробурчал Филя, наблюдая, как венок выписывал петли в глубоком улове, куда его занесло сбойное течение. – Пихнуть бы его!
– Молчай, срамник, – урезонил отец. – Судьба Меланьи решается, а у те на языке святотатство.
Ухватившись пальцами за медный нательный крестик на черной тесемочке, Меланья тоже следила за движениями венка с тайным страхом и какой-то еще не осознанной, смутной надеждою. Если венок утонет, быть ей невестою до следующего ильина дня. Ну, а если выбьется на стрежень и уплывет по Амылу, тогда конец девичеству. Страхота! Боязно глянуть на здоровяка Филю. Морда у него пунцовая, щекастая, шея толстая, бычья, глаза синее неба и до того похотливые, щупающие, что от одной встречи с ними ныло сердце. Не о таком муже втайне помышляла Меланья! Ей бы выйти за Егоршу Вавилова, да опередила старшая сестра, Аксинья. Повезло сестричке! Егорша ласковый, обходительный. Сколько раз заглядывалась на Егоршу Меланья, тайно помышляя о таком же муже. А вышло не так, как думалось. И все из-за тяти. Ему бы поскорее вытолкнуть дочерей из дому.
– Господи помилуй! – гаркнул Прокопий Веденеевич. Глянула Меланья на всхлипывающие воды Малтата – от венка, обремененного цветами и диким хмелем, только одна тополевая ветка с хмелевою пуговкой трепыхалась над водою.
Молча, окаменело Филя наблюдал за тонущим венком, то сжимая кулаки от злости, то разжимая. Если бы мог, он бы прыгнул в праздничных сапогах в воду и швырнул бы венок как можно дальше.
– Знать-то, утонет веночек, – вздохнула Степанида Григорьевна.
– Утоп уже! – рявкнул Прокопий Веденеевич.
– Нацепляли на венок беремя цветов да хмеля, поневоле утонет!
– Молчай, грю!
– Чо молчать-то! Из-за какого-то венка напасть экая. На деревне, окромя нас, никто таперича в тополевый толк не верует. Дядя Маркел и тот перестал. Правду сказывала бабка Ефимия, што вера тополевая самая неправедная.
– Ах ты поганец! – коршуном налетел на него отец, но Филя отскочил в сторону и нырнул за куст черемухи.
На воде плавали два или три тополевых листика – все остальное под водою.
– Видела, Меланья? Утонул венок-то. Не отошла от тебя нечисть дырников. Молись таперича каждодневно, радей. Сподобишься, может. Поживи невестой еще год – телом и духом окрепнешь. Все не убыток, а прибыток. А ты, Филя, смотряй! Чуть что замечу, худо будет. Вытурю из дома в однех подштанниках да еще и по шее надаю.
Филя ворчал, сопел, крайне обиженный отцом, а более всего, как он сам воочию убедился, неправедной верой в проклятый тополь. Ходи вот возле невесты второй год, как кобель возле замкнутого амбара…
IV
Настали дни тягучие, как застывающая смола. Филя день и ночь пропадал на пашне: на Меланью глаз не подымал. «Пропади ты пропадом, окаянная, – думал он. – Только и знает молитвы читать да лоб крестить».
Меланья ходила по дому, как безгласная тень.
Не дом – тюрьма, постылость. Хоть бежать бы от срама. Но куда бежать? И так после того как венок утонул, на Меланью в деревне глядели как на порченую. Старухи носились из дома в дом и чернили ее почем зря: и будто хворая она, и в дом Боровиковых заявилась без девственности, и что сам Боровиков держит ее у себя из милости.
В один из звонких холодных дней, когда березы, отряхнув летние наряды, отливают чернью верхушек и в лесу от обильного листопада вся земля залита желтым и багряным, Прокопий Веденеевич собрал Филю на заработки в Красноярский скит раскольников. Приезжали из скита люди, обещали раскольникам всех толков и согласий хороший заработок. Строили что-то там – лес надо было заготовить по реке Мане. Вот и собрался Филя за сотни верст от дома. К следующему ильину дню должен был вернуться.
До Минусинска Филя ехал с отцом в тарантасе. Отец всю дорогу жужжал в ухо Фили, чтоб он держал себя осторожно среди скитских раскольников и что земля полна соблазнами, грехопадениями. Не ровен час, оступишься, и поминай как звали Филюшу!..
– На диаволовом пароходе будешь плыть до скита, гляди! Штоб не пристала к тебе мирская грязь. Люди во грехе погрязли, яко свиньи в навозе. Вонь от них, как от рыбы протухшей. Взойдешь на пароход, молитву читай. И всю дорогу твори молитвы.
Филя помалкивал. Надоели ему проповеди тятеньки. Вечно одно и то же!..
Оторвался от тятеньки, полетел к пароходу, что твой жеребчик – вприпрыжку. Бороденка рыжая, кудрявая, зад отпяченный, что у бабы.
И каково же было удивление Фили, когда он, растопырив руки, по трапу поднялся на борт, двухтрубового парохода «Святой Николай». Громадище! Огнем дышит. Из двух ноздрей – труб – дымище черный валит.
Филя забился между поленницами сосновых дров в корме парохода и так ехал вниз по Енисею до скита, выглядывая в мир, полный странных звуков и непонятностей. Будто ехали на пароходе такие же люди, как и он, да по-другому вели себя. Походя лбы не крестили. Мужчины бритощекие, нарядно одетые, пахучие, не говоря о женщинах-городчанках. И в шляпках, и в красивых платьях, и что самое удивительное, встречались простоволосые. Ходили по пароходу с непокрытыми головами, улыбались, веселились, и никакая холера с ними не приключилась.
«Темень в глухомани у нас, одначе. Истая темень!» – впервые шелохнулась у Фили собственная мыслишка. В душе у него как будто что-то треснуло и распалось на две половинки. Одна – темнущая, раскольничья, полная страхов господних, угнетала, давила каменной тяжестью; другая – полная непонятности, манила к себе, соблазняла, и Филя как-то хотел постичь ее, уразуметь…
В скиту Филя лес валил по Мане на пару с тощим монахом. От него набрался слухов о тайнах скитской жизни. И как монахи в прелюбодеянии погрязли, и как мясо жрут в великий пост, и что верить человеку надо только в самого себя, не уповая на бога.
– Про фальшивки слыхал? – спросил как-то Филю монах.
Откуда знать Филе о каких-то фальшивках!..
– Эх ты, тьма-тьмущая! – И монах рассказал, как в скиту когда-то печатались фальшивые «катеринки» и что многих арестовали и определили в Александровский централ.
С весны до середины леса Филя работал на сплаве заготовленного леса. Мана – не река, а водоворот ревучий. Филя чуть не утонул, да спасла чернобровая молодушка Харитинья, солдатка из деревни Ошаровой. Тоже из раскольниц, но иного толка – белокриничница.
Приголубила Филю солдатка-белокриничница, пожаловалась ему на скудное житье в деревне, и Филя, сам того не ведая как, опьянел от бабьей ласки. «Ах ты, младенчик мой!» – пела ему Харитинья, и у Фили кружилась голова.
Когда Филя поведал солдатке о своей незадачливой женитьбе, Харитинья, хватаясь за бока, заливалась на всю тайгу звонким смехом.
– Вот невидаль-то! Вот невидаль-то! Да что же это такое – тополевцы, а? – И хохотала, сверкая оскалом бело-сахарных зубов.
Этот заразительный смех солдатки окончательно доконал смирягу Филю. «Как только тятеньку бог приберет, – надумал Филя, – так под корень срублю каторжанский тополь. Срамота одна, а не верованье!..»
С тем и вернулся домой в разгар сенокоса.
Раздобрел парень, еще шире раздался в плечах, а Меланья меж тем на тень похожей стала. Щеки у нее ввалились, нос заострился, карие глаза под черными ресницами потускнели, и шея совсем тоненькая.
– Ишь ты, какая стала, – посочувствовал Филя. – Не я ли толковал: иссохнешь. Вот и вышло на мое. Ну, таперича недолго ждать – скоро желание сполнится.
Как бы между прочим, сообщил, что в скиту, хоть он и мужской, запросто живут монашки пришлые. И нет там никаких дурацких радений – простор на всю душу.
– Я бы навсегда остался там, кабы не хозяйство, – хвастался Филя.
V
Меланья невольно потянулась к жениху – надо же куда-то прислонить одинокую головушку. А Филя хорохорился. Он и то повидал, и это; и так живут раскольники, и эдак. И постов не блюдут.
– Грех-то, грех какой! – содрогалась Меланья.
– Никакого греха нету. Все наши грехи – одна дурацкая сказка, – поучал Филя. – Только тятеньке ничего не сказывай.
От первого же поцелуя Фили у Меланьи подкосились колени. Еле устояла на ногах.
– Што будет-то! Што будет-то! – стонала Меланья.
– Ничего не будет. Молчи – и все.
– А как перед богородицей поставит?
– И тогда ничего не говори. Я сам видел, как в скиту рисовали богородиц на деревянных дощечках. Никакой святости. Сам богомаз постов не блюдет. И ничего.
На неделе Меланья с Филей гребли сено по Суходолью. День выдался истомно жаркий, прозрачный. Безумолчно трещали кузнечики, сверкая в лучах солнца оранжево сияющими крылышками. Филя потянулся к Меланье, дотронулся до ее упруго-девичьей маленькой груди, и, жарко дыша в лицо, поднял на руки, и унес в затенье к реке в густую заросль дикотравья. И долго потом сидела Меланья под развесистым кустом ивняка, не в силах унять слезы. С ужасом ждала Прокопия Веденеевича. Верила – глянет на нее свекор, и все узнает!
