Опимия - Рафаэлло Джованьоли
– Прощай, прекрасная и задумчивая Флорония.
Потом она подошла к Опимии, остававшейся у алтаря и погруженной в свои размышления, покусывая своими белейшими зубками маленькие розовые ноготки левой руки.
– Ты все еще на меня дуешься, о моя дорогая Опимия, из-за того, что я захотела остаться с тобой на эту ночь у алтаря?
И в самом деле, Муссидия, которая была доверена особым заботам Опимии с самого первого момента, как она была причислена к весталкам, настолько привязалась к темноволосой пылкой дочери Луция Опимия, что, можно сказать, была в нее буквально влюблена; она старалась следовать за ней всюду и всегда и часто звала ее спать рядом с собой, в своей собственной постели, а иногда выражала желание спать на кровати Опимии.
Впрочем, максима с большим удовлетворением смотрела на эти приятельские отношения, потому что именно таким образом Муссидия – которая своим пробудившимся умом, своим живым и веселым нравом, твердым и энергичным характером завоевала симпатии и любовь всех весталок – смогла бы в скором времени, совершенно не отдавая себе в этом отчета, сопровождая Опимию, привыкнуть к исполнению всех обязанностей своей новой и важной должности, к исполнению которой ее определила судьба.
И максима охотно потворствовала детским капризам Муссидии, которая почти всегда хотела быть вместе с Опимией. Так вот и произошло, что после упорного сопротивления, отказов Опимии – то под одним предлогом, то под другим – взять с собой Муссидию на ночное дежурство, что было бы Опимии крайне неприятно, потому что помешало бы ей обниматься с Луцием Кантилием, так вот получилось, что Фабия, несмотря на противодействие Опимии, одобрила желание Муссидии сопровождать свою наставницу в час галлициния, когда Опимия должна была занять место хранительницы священного огня.
Опимия, без сомнения, рассердилась на Муссидию, и, хотя она пыталась скрыть свой гнев, ей это плохо удавалось – возможно, оттого, что ее решительный, энергичный, бурный характер не даровал ей искусства притворяться.
Муссидии поэтому нетрудно было понять состояние своей наставницы, ибо, хотя ей еще не исполнилось и десяти лет, но она была рассудительной и смекалистой девочкой, да и по огонькам в глазах Опимии – которые она знала лучше любой другой весталки, потому что постоянно жила вместе с ней – она догадалась про ее раздражение.
– Ну, какое недовольство!.. Какая досада!.. – резко сказала Опимия и возмущенно взмахнула руками. – Что ты там говоришь про досаду?.. Ты страшная болтунья… и к тому же надоедливая и занудная девчонка!
– Ах, Опимия! – быстро ответила маленькая Муссидия кротким и печальным тоном, но с серьезностью, которую никто бы не предположил в ней. – Не думала я от тебя заслужить такие резкие слова… по такому невинному поводу… А сколько ты мне говорила про любовь, которую я к тебе испытываю… Не хочу надоедать тебе… Не хочу терять твоей любви из-за таких пустяков… Пойду к себе в комнатку и… и попытаюсь уснуть без тебя… Прощай, Опимия… и пусть боги улыбнутся тебе и всегда приносят тебе счастье!
Так говорила Муссидия, голос которой дрожал от волнения, а лицо ее сделалось бледным – такое впечатление произвели на нее слова Опимии; и, сказав это, она склонила светлую головку на грудь, затеребила ручками края суффибула, свисавшие вперед, а потом поплелась к двери, которая вела из храма в дом весталок.
– Куда ты сейчас идешь… куда? – спросила Опимия девочку еще рассерженным, но уже растроганным голосом, потому что простодушные и страстные слова Муссидии подействовали на нее.
– Я иду спать, чтобы не мешать тебе.
– Ну-ка иди сюда, глупышка. Так уж и нельзя встревожиться, нельзя носить в себе дурные мысли… Надо быть веселой и послушной, чтобы понравиться этой тиранше! Ну, иди сюда, капризуля.
– Ага! хочешь все обратить в шутку?.. Так я и знала, что ты не сможешь по-настоящему рассердиться на меня… Что же я такого сделала, чтобы вызвать твой гнев, моя добрая, моя любимейшая Опимия?.. Я так тебя люблю, так сильно, что и в самом деле не могу понять, почему ты разгневалась на меня?.. Чего же захотела я такого плохого?.. Я лишь хотела разделить с тобой ночное одиночество… Дежурство в эти часы, должно быть, такое грустное и скучное, не правда ли?.. И потом мне доставляет такое удовольствие стоять здесь с тобой, потому что в моей комнате так душно! Как же я могу оставаться здесь, если ты меня гонишь от себя?
Говоря так, с детской жеманностью и грацией, Муссидия возвращалась назад; она приблизилась к Опимии и позволила ей погладить свои руки.
Гнев прекрасной весталки был побежден; она наклонилась к Муссидии, обняла ее, поцеловала и сказала нежно, с любовью:
– Бедняжка… я не сержусь, нет… Я желаю тебе всего самого хорошего… Я всегда остаюсь твоей подругой… но… ты, моя прелестная Муссидия… не понимаешь… не можешь понять…
И она остановилась; она снова расцеловала девочку и добавила:
– Ты мне даже будешь помогать… когда я на минутку выйду в сад… подышать ночным ветерком, потому что мне что-то душно… Ты же останешься вместо меня охранять алтарь, смотреть, чтобы не погасло священное пламя, а если оно начнет угасать, ты сразу же позовешь меня… Не так ли, моя дорогая малышка?
– Да, конечно; я умею выполнять обязанности весталки, – сказала Муссидия, напуская на себя важность. И Опимия, еще раз поцеловав ее, вышла в сад. Она пошла в сторону лаза, откуда мог появиться Кантилий. Таков был их уговор (похожим образом он договорился и с Флоронией) на случай, если с одной из двух весталок окажется еще кто-то и будет опасно заходить в храм Весты.
В соответствии с уговором Опимия должна будет подойти к тому отверстию, из которого появляется Кантилий, и воткнуть в нескольких шагах от стены деревянный колышек.
Опимия воткнула этот колышек, потом посмотрела через стену в Рощу Говорящего вещателя, проверяя, не увидит ли она там Кантилия, а потом, разочарованная, грустная, расстроенная, вернулась в храм.
Едва она там оказалась, как Муссидия, к которой вернулись бодрость и веселье, сказала:
– Ну, теперь, Опимия, ты довольна, а я тоже хочу прогуляться на свежем воздухе… Здесь так душно!..
– Иди… иди… – ответила Опимия, опять становясь задумчивой.
– Я сейчас вернусь… Поняла?.. Сейчас вернусь.
И, сказав это, белокурая резвушка Муссидия, подпрыгивая, выбежала их храма в сад.
Едва оказавшись снаружи, она подняла взгляд на небо, по которому бежали подгоняемые свежим ветерком легкие-легкие, бесконечные волны бледных, светлых облачков, лишь кое-где позволявшие показаться куску темно-синего свода, на котором, дрожа, посверкивали звезды.
Муссидия открыла рот, чтобы лучше дышать и
