Борис Изюмский - Плевенские редуты
Репин назвал его, Верещагина, Петром Великим в живописи! Сказал, что до него не было солнца, а он первый стал передавать ослепительный свет… Что он колосс, отбросивший рутину… Даже страшно отвечать за такую оценку.
* * *…Русов, бок о бок с Епифановым, выбивал турок из ложементов в ореховом лесу. Шел штыковой бой, особенно страшный из-за своей молчаливости. Только временами слышались предсмертные хрипы.
Вот из-за бруствера показался турецкий офицер. Русов приставил штык к его груди.
— Яваш! — скрестил руки над головой турок.
Стоян повел своего пленного вниз, к палатке Столетова. Генерал, увидев этого офицера с револьвером, шашкой, спросил недоуменно:
— Как могли вы попасть в руки мальчишке?
Офицер покраснел, смутился:
— Он ошеломил меня…
…Пробились навстречу друг другу 9-й и 23-й Донские казачьи полки. Пришла в движение кавалерия Дохтурова, ринулась в обход левого крыла неприятеля; начали рубку гусары; уланы и драгуны атаковали справа. То там, то здесь раздавался сухой, отрывистый ружейный треск, словно замыкающий кольцо.
Оркестр продолжал играть марши. Было почти тепло. Снежок едва присыпал прошлогоднюю пожелтевшую траву и кусты роз.
Скобелев, в шинели нараспашку, с саблей, отброшенной «на отмах», прильнул к биноклю. Вокруг рвались гранаты. Синела впереди дубовая роща у Шейново, левее виднелась Шипка в белых тучах. Верещагин пристроился на своем стульце неподалеку от Скобелева, делал зарисовки в альбом. Возле ног Василия Васильевича вонзился в землю осколок гранаты. «Вот сейчас, брат, — невольно подумал Верещагин, — тебя прихлопнут и откроют секрет, что такое война. А незаконченные картины твои осиротеют. — И опять ворохнулась мысль о рисунках, переданных с доктором: — Где эти утерянные дети?».
Так захотелось ему сейчас же, мгновенно, очутиться в своей парижской мастерской, среди ее шкур, перьев, чучел! Забрать шимпанзе, которую оставил соседям. До ухода на войну он очень дружил с обезьяной, они обедали вдвоем, за одним столом. Обезьяна проказничала: отнимала салфетку, высыпала перец в его тарелку. Иногда сбегала через форточку и, нашкодив на стороне, возвращалась этим же путем, старательно прикрыв форточку.
…Вдруг Скобелев, вскочив на коня, поскакал в Шейново. Верещагин, с шашкой через плечо, едва поспевал за ним на своем маштаке. Траншеи забиты турецкими и русскими трупами с колотыми ранами.
Сколько и здесь погибло жизней!
* * *У палатки с красным полумесяцем на белом полотнище Дукмасов увидел молодого турка со свежим румянцем во всю щеку и черными усиками. Турок этот, судя по нашивкам на шинели, — врач, вцепившись в узду коня, выпряженного из санитарной повозки, тянул его к себе. А казак, с хищно изогнутым клювастым носом и бесноватым взглядом светлых глаз, вырывал узду:
— А ну, брось, гад! Брось, кумпол разнесу!
Врач, выхватив из внутреннего кармана шинели большой лист с надписью: «Женевское свидетельство», поднял его над непокрытой темноволосой головой, словно ища в нем защиту.
— Гербом прикрываешься! — еще более распаляясь, закричал казак и, выхватив шашку, со свистом занес ее над головой турка.
— Стой! Не тронь! — властно гаркнул Дукмасов, наезжая на рубаку. — Очумел, что ли? Не видишь — врач это, а не пленный.
Казак, остывая, вбросил клинок в ножны, зло процедил:
— Он бы меня, господин хорунжий, ранетого дюже вылечил!
И ускакал.
…Из-за оголенной рощи выскочили на конях Скобелев и Верещагин.
Им сказали, что командующий Шипкинской армией Вессель-паша выбросил на кургане белый флаг, и они мчались к кургану. Увидев Дукмасова возле какого-то турка, Скобелев придержал коня и, обратив к хорунжему распаленное лицо, спросил:
— Чего ты тут?
Дукмасов объяснил.
— За мной, к Весселю! — Скобелев сделал рукой такое движение, словно звал за собой не только хорунжего, но и турка.
— Ак-паша![49]—восхищенно ахнул врач. Ни на мгновение не задумываясь, неуклюже вскарабкался на коня и, ударяя каблуками в его бока, нелепо взмахивая руками, словно птица крыльями, затрусил за знаменитым генералом.
Так, вчетвером, они и доскакали до деревянного барака Весселя у подножия холма.
Паша — с ожиревшим лицом, насупленными густыми бровями, сильной проседью в темных волосах — шагнул им навстречу.
Глаза у Скобелева возбужденно блестели, нервный тик подергивал правую щеку. «Легко же ты, Вессель-паша, сдал сорок один свой батальон! — с невольным презрением подумал он. — Не сумел достойно драться и умереть. Непорядочен».
Суровый Вессель сразу узнал Ак-пашу, подошел к коню Скобелева, в знак покорности притронулся к его стремени и протянул победителю свою тонкую, в золотых ножнах, саблю.
Генерал небрежным кивком приказал Дукмасову взять у паши саблю. На Шипкинском перевале продолжалась перестрелка. Скобелев сдвинул брови.
— Пошлите приказ своим войскам на Шипку, чтобы сложили оружие, — сказал он по-турецки паше. — Зачем впустую проливать кровь…
Было известно, что там засело двадцать два табора.
— Если через два часа не сдадутся, — безжалостно закончил Скобелев, — будет штурм и — никакой пощады.
Четыре паши и турецкие офицеры стояли понуро.
Вессель покорно подозвал высокого, с тяжелой челюстью, миралая[50] — начальника своего штаба, отдал требуемое распоряжение.
Скобелев снова обратился к Весселю, уже несколько мягче:
— Надеюсь, вы не будете возражать, если с вашим гонцом поедет мой заслуженный офицер, — он глазами указал на грудь Дукмасова, разукрашенную множеством орденов, — покажет на Шипке вашу саблю… Это подтвердит приказ о сдаче…
Вессель мрачно нахмурился, но тихо, обреченно сказал:
— Не возражаю.
— Можно, и я поеду? — умоляюще посмотрел на Скобелева Верещагин.
— Нельзя! — категорически отрезал генерал.
Миралай сел на коня. Турецкий врач, стоявший за Скобелевым, весело подмигнул Дукмасову, мол, если паши сдаются, то мне сам аллах велел, как и тем, к кому ты едешь. Дукмасов поскакал за миралаем в горы, к вершине Шипки, задернутой белесоватыми тучами.
Хорунжий за последние шестнадцать часов уже дважды перемахивал через Балканы, поднимаясь к Радецкому и спускаясь оттуда. Но сейчас мчался, будто и не было этих утомительных переходов.
Верещагин с завистью проводил глазами всадников.
Скобелев резко повернул коня, взял в карьер. Несколькими минутами позже соскочил на землю, вместе с Верещагиным стал взбираться на курган. Здесь трепетало два белых, сделанных из простыней флага, стояло крупповское орудие, тупо уставив бессильный ствол на горы, откуда продолжали спускаться русские войска.
Впереди открывалась дорога на Адрианополь, «турецкую Москву». Если не сделать туда рывок, выигрывая время, немедля возникнут новые редуты. И новые упущенные Плевны нависнут мрачной тенью.
— Теперь, Василь Васильевич, бросок на Адрианополь, — говорит он Верещагину, и тот кивает, соглашаясь.
* * *В одиннадцать утра на вытоптанной копытами и солдатскими сапогами поляне выстроились длинной шеренгой войска: левым флангом — к горе Святого Николая, фронтом — к Шейново.
На небе недвижны, словно приклеенные, облака.
— Смир-р-но! — раздалась раскатистая команда. — Глаза нале-во!
Из-за бесславного кургана с белым флатом выскочил на коне Скобелев, промчался вдоль строя с высоко поднятой над головой фуражкой:
— Спасибо, орлы, за службу и храбрость!
Позади Скобелева скакал на маштаке Верещагин, жадно вбирал глазами солдатские ряды, шапки, галочьей стаей взлетающие в воздух, тела убитых на талой земле, горные вершины, вознесшиеся к небу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В Эдирне, как называли турки Адрианополь, Фаврикодоров сначала выдавал себя за брадобрея, но брил так неумело, что вызывал недовольство у турок, и решил снова торговать рахат-лукумом. Целыми днями с лотком на седой всклокоченной голове бродил по городу, присматриваясь к его жизни и обитателям.
Встречались такие узкие улицы, что можно было пожать из окна руку жильца в доме напротив. А в иной — фонари домов, увитых плющом и лозой, почти сходились, образуя галерею. Улицы, кое-где крытые крупным булыжником, то и дело упирались в тупики.
В старой части города у большинства домов окна выходят во двор, высокие каменные заборы. Из двора во двор устроены проходы так, что можно миновать целый квартал, не появляясь на улице, похожей на узкую щель меж двух стен, забросанную падалью и мусором.
Ближе к центру, рядом с роскошным английским магазином «Дамские моды», Фаврикодоров увидел приютившуюся в темной нише у платана с голым, словно из коричнево-серой лавы стволом жалкую лавчонку. В ней висели по соседству шелковый халат и баранья нога, а в углу прятался, прикрытый от мух дорогим ковром, бочонок с красной тараньей икрой — любимым лакомством адрианопольцев. Здесь же, на улице, под могучим кедром, работали черный, как головешка, цирюльник и полный, с приплюснутым носом, зубодер.
