Кадзуо Навата - Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
— Да… Люди — может быть… Но бамбук или дерево — дело другое. Тем они и хороши. Никакого самодовольства оттого, что выросли на солнышке. Купаясь в солнечных лучах, они бодро тянутся вверх и растут — крепкие, здоровые. Дерево крепко, если у него много ветвей, много отростков. И бамбук, и дерево отделывать нужно так, как их природа создала. Дерево, которое простояло в горах тысячу лет, берут в обработку, делают из него опорный столб — и получается дом, он тоже будет стоять тысячу лет.
Хотя О-Суги сама держала чайную, слышать такие разговоры было для нее в новинку.
— А бамбук — тоже так?
— Из бамбука, пусть трехлетнего, пусть пятилетнего, если не ошибиться, где у струганого сырья теневая сторона, а где солнечная, можно сделать короб или корзину, которые и двести, и триста лет прослужат.
Искэ обернулся к О-Суги и первый раз улыбнулся тепло и открыто. Он казался другим человеком.
— Только знаешь, О-Суги-сан, требуется не меньше десяти лет, чтобы, взяв струганый бамбук в руки, на ощупь узнавать, где была тень, а где солнце. А ведь плести надо, приноравливаясь к этому. Никто такому не научит, но и нельзя сказать, что, научившись, сделаешься настоящим мастером. После десяти лет в ремесле кто угодно станет ремесленником, но немногие умеют плести корзины, в точности следуя тому, куда тянулся бамбук. А ведь плетеный короб сверху оклеивают японской бумагой, покрывают лаком — дышать дереву становится трудно, поэтому здесь работа особенно сложна.
— Так что же, и корзины, и короба дышат?
— Верно, О-Суги-сан. Хоть и говорят, что гибкий бамбук под снегом не ломается, но нельзя этому гладкому, приятному на ощупь дереву позволить себя провести. Бамбук — живое существо, он человека испытывает. Если у мастера гладкие чистые руки, его дерево обманет. Красивые руки — первая помеха, уж это не мастер…
А ведь и с женщинами так! Говорят же про женщин с красивыми руками, что им не довелось изведать горьких дум…
Искэ отвернулся к стене и продолжал:
— Возьмешь бамбук в руки — и уже знаешь, рос ли он на равнине, или на склоне горы, и как солнышко светило, как ветер обдувал, так и плетешь из него. У упрямого человека и манера плести упрямая, а нетерпеливый и работает так же, без терпения. В мастерской «Ясюя» есть пожилой мастер, зовут его Мацу-сан, так он за работу принимается еще до рассвета. К тому времени, как все в лавке поднимутся, он уже и поработать, и утреннюю ванну принять успеет, а потом выпьет чарку — и завтракать. Да и тут спешит, кое-как еду в рот затолкает — и снова за работу. Ему почет — крепкий, мол, ремесленник. Потому что пока солнце еще не станет высоко, он один за троих наработает. А я думаю, что ремесленник этот только на руку скор, числом берет, но ведь не в том мастерство состоит.
О-Суги изумленно слушала, как Искэ с жаром, скороговоркой сыпал словечками из жаргона ремесленников.
— Уж не о том ли работнике речь, который сказал, что Искэ-сан неискусен, а ведет себя как великий мастер?
Сквозь дырочку в ширме она посмотрела на Искэ и засмеялась.
— Неискусен — это верно, но великим мастером я себя не выказываю, — очень серьезно ответил Искэ. — Мне уже за сорок, а я все еще не могу плести такие вещи, которые самому бы нравились. Таких, как я, в мастерскую работать не берут, вот и носит меня, словно ветром-суховеем, по всем провинциям, я всего лишь странствующий бедолага мастеровой.
Кажется, даже самого Искэ тронула эта его исповедь неприкаянного бродяги, в комнате повисло молчание.
— Что же, вам спать надо, — сказал Искэ и выскользнул на улицу.
Со стороны засыпанного снегом колодца послышался плеск воды, вскоре Искэ вернулся. Он как будто бы забыл про О-Суги, подобрал волосы скрученным полотенцем и ровно уселся перед начатой корзиной. Это был короб для одежды размером в три сяку на два.
Минула полночь; в комнате все замерло, будто даже сквозняки выдуло наружу, только снежные хлопья тихо шуршали по бумаге, натянутой в верхней части дверной рамы.
И тут со стороны, где сидел Искэ, послышался звук, похожий на резкий выдох: фью… фью… фью… фью…
Звук неосознанно слетал с губ Искэ в такт движениям рук, плетущих корзину. Через дырочку в ширме видна была его спина. Правой рукой он брал лежавший справа от него струганый бамбук, а потом быстро обвязывал и заплетал его, действуя обеими руками. Мокрая от пота спина в коротком кимоно хантэн[172] мерно двигалась, демонстрируя работу каждого натренированного мускула, вплоть до самого мельчайшего. Фью… фью…
То, что в снежную ночь к нему явилась женщина и спала теперь рядом, ни единой искоркой не теплилось в его сознании, перед О-Суги была спина мужчины, поглощенного работой. В ней ощущалась не только устрашающая ярость кинжала, но и благодатные солнечные лучи, и свежий ветер.
Вся жизнь этого человека отдана плетению корзин. Нет, он не суховей! Он ветер, овевающий бамбук.
О-Суги почувствовала, что в недрах ее тела чудесным образом заполыхал костер.
Она плотно зажмурила глаза. Во тьме под веками ей виделась спина Искэ. Фью… фью… Наполненные силой звуки мужского дыхания проникали в уши. Кажется, тело ее стало покрываться испариной. Она сопротивлялась ощущениям, но в то же время принимала их, и незаметно для себя погрузилась в дремоту.
Ей приснился сон. Под пеленой густых хлопьев весеннего снега она обнимала Искэ, которого впервые в жизни встретила. Взяв руки Искэ в свои и поднеся к груди, она нежно сжимала их. На пальцах у Искэ были твердые мозоли и множество мельчайших порезов, однако ладонь была мягкой, как только что сбитая рисовая пампушка, и пальцы были гибкими.
Нельзя, невозможно, — звучал где-то внутри ее собственный голос. Голос напоминал, что у ее собственного мужа на плечах тоже круглые мозоли от ручек паланкина. И все-таки душа и тело О-Суги словно таяли, и, обнявшись с Искэ, лишь с ним вдвоем, она восхищенно глядела вверх, на то, как падает с темного-темного неба снежинка за снежинкой.
Когда она открыла глаза, ее ослепили утренние лучи, проникавшие через оконную бумагу. Падавший всю ночь снег прекратился, широко распахнулось утреннее синее небо ранней весны. Доносился аромат варившегося риса. Он понемногу выплескивался из-под крышки котелка над очагом. Искэ нигде не было видно, но рядом был аккуратно поставлен готовый короб для одежды, а у крошечного алтаря японских богов горел огонь.
— Проснулись? Хорошо ли выспались? — спросил с приветливой улыбкой Искэ, который возвращался с вымытой редькой в руках, видимо, от колодца.
— Простите, пожалуйста. Совсем заспалась. Не беспокойтесь, я все сделаю… — смущенно проговорила О-Суги и, почти выхватив из его рук редьку, начала готовить суп мисо.
— Благодаря вам, нынче ночью я сделал вещь, которая мне и самому по душе, — сказал Искэ, с наслаждением раскуривая свой табак. Он пристально вглядывался в новый плетеный короб. Видимо, что-то ему не совсем нравилось, он слегка покачивал головой.
По мнению О-Суги, вещь, которую он создал, была само совершенство, и другой такой на свете быть не могло. Оклеить этот короб японской бумагой, покрыть лаком — и всякий захочет иметь его.
Когда наконец они лицом к лицу уселись завтракать, О-Суги, до самой шеи заливаясь краской, тихонько попросила:
— Искэ-сан, не покажете ли ваши руки?
— Что это вдруг?
Искэ с недоумением отложил палочки и смущенно вытянул руки вперед.
На кончиках гибких пальцев были мозоли, были и мелкие порезы, мягкие на вид ладони были совершенно черными от пропитавшего каждую складочку маслянистого бамбукового сока.
— Грязные руки, верно? А отмыть их начисто — заноз нацепляешь, изрежешься бамбуком… Если руки не промаслены, с бамбуком возиться нельзя. Даже когда порежешься и кровь пойдет, мазью ведь мазать не годится. Оближешь — оно и заживет.
— Да-а… Руки как у самого Будды. Спасибо, что позволили поглядеть.
Настало время прощаться. О-Суги безрассудно жаждала заполучить короб для одежды, который Искэ сплел этой снежной ночью, но попросила только тростниковый побег судзутакэ, подходящий для удобного посоха.
Жители барака расчищали на улице снег, обильно выпавший этой ночью. Искэ проводил ее до самого конца улицы Сямисэнбори.
— Намело сильно, но весенний снег быстро растает. Смотрите под ноги, не поскользнитесь.
— Да, спасибо.
— Скоро я опять двинусь в путь, и уж если пойду помолиться на остров Эносима, непременно загляну в чайную О-Суги-сан. Так что до встречи.
Искэ, совсем как молодой, положил руки на плечи О-Суги и заглянул ей в глаза.
— Непременно принесу тебе корзинку, лучше которой нет на этом свете.
С того дня прошло много лет, и хотя на Токайдоской дороге, где стоит чайная «Цудзидо», климат мягче, чем в столице Эдо, каждый год снега мели и там.
