Вячеслав Шишков - Ватага (сборник)
«Го-го-го…»
Крестится Устин.
Лег на зеленую хвою, шубенку накинул сверх себя — подарок Науменко. Лежит, смотрит на Лехмана, думает. Костер горит ярко, два пня смолистых зажег Науменко, будут до утра тлеть. Ветер раздувает пламя, не дает заснуть огню.
Лехман вздрагивает в лучах костра, как живой от холода, шевелит руками, сучит ногами, кивает головой…
— Нет, это ничего… — шепчет Устин и крестится, а сон уж начинает его убаюкивать и качать на волнах.
Ветер бурей ревел в тайге. Деревья стонали и точно зубами скорготали от нестерпимой боли.
Лишь закрыл Устин глаза и, благословясь, укрылся с головой шубой, слышит: стихла тайга, и раздалось два голоса. О чем-то беседу ведут, мирно так говорят, любовно, то вдруг заспорят и сердито закричат.
Один голос очень знакомый. Чей же это голос? Ах, да ведь это Бородулин говорит. Попа. Да, попа… про попа надо сказать, про отца Лексея… Это хорошо… «А что же ты такой старик, а седой?.. такой лохматый?» — говорит Бородудин. «А что же ты лежишь? Пойдем», — вновь сказал Бородулин. «Потому что надо, — ответил голос, — тут ясно».
Холодно Устину. Он скрючился. Не хочется выползать из-под шубы. А не бородулинский, незнакомый голос опять: «А где Устин? Вот тут сидел, надо мной». — «Он ушел. И от тебя ушел, и от мира ушел, он — черт». — «Врешь!»
И вдруг как ударит его кто-то по плечу ладонью:
«Вставай, старик… Спасибо…»
Без ума вскочил Устин.
— Господи Христе!..
Стегнула молния, грянул гром. И видит Устин в синем полыме: не в шалаше он, а возле Лехмана.
Белый скрюченный, сидит рядом с ним Лехман.
— Свят, свят!.. — не своим голосом вскричал Устин.
Вновь гроза оглушительно трахнула. Устина подбросило, опрокинуло, и он, очнувшись, пустился бежать. Он бежал молча, весь объятый звериным ужасом, и ему почудилось, что сзади гонятся за ним и Бородулин, и разбойники, и оживший Лехман, и все деревья, — вся тайга несется вслед: вот-вот дух из Устина вышибут.
— Свят, свят, свят…
А удар за ударом кроет все таежные ночные голоса, гудит на всю тайгу и, спустившись в низины, раскатисто злобно рычит.
Молния сияет синим светом беспрестанно. Звериное чутье по дороге Устина гонит в родную Кедровку.
— Согрешил… мужиков в беде бросил… Возворочусь, — стонет Устин, обессиленно переплетая во тьме старыми, страхом связанными ногами.
«Согрешил, согрешил!» — ликует темный рев тайги и, настегивая Устина свистом, гамом, хохотом, гонит вон из своего царства.
Вдруг все засияло.
— Не попусти!! — Устин взмахнул руками и во весь рост грохнул мертвый средь дороги.
Вместе с его криком раскололись, зазвенели, рушились небеса. Золотым мечом молния вонзилась в землю, опалила, съела тьму, всю тайгу всколыхнула, во все застучала концы и предостерегающе замолкла.
Испугалась тайга грозы небесной. Тихо стало в тайге и торжественно.
И среди густой нависшей тьмы запылали-зажглись ярким светом, как гробовые свечи, три высокие лиственницы.
Опять взметнулся ветер.
XXXIII
Дрогнула над Кедровкой ночь. Кто-то по улице скакал на коне и неистово кричал:
— Хозяева! Тайга пластат!.. Эй, люди! Тайга!! Тайга!!!
Густо и грозно из-за деревни вставало пламя, ветер крепчал и гнал огонь прямо на Кедровку.
Открывались дрожащими руками окна, высовывались взлохмаченные сном головы и, ахнув, исчезали.
Ветер стучит ставнями, заглядывает под крыши и грозит Кедровке бедой.
— Осподи, светы… — шамкает выскочившая на улицу Мошна, наскоро крестится и, со страхом взглянув на широко разметавшееся за деревней пламя, спешит скорей в избу. Ветер пузырем вздувает юбчонку, крушит и валит старуху наземь и резко захлопывает за ней тяжелую дверь.
— Тайга занялась!.. Тайга!..
Забегали, засновали кедровцы; ожила, загалдела деревня. Встали и разлились вдруг родившиеся во дворах, под крышами, при дороге, полные испуга голоса и звуки.
Засветились коньки и скаты мокрых крыш, вспыхнули и заиграли огнем стекла стоявших на пригорке избушек, а небеса кругом стали еще темнее и строже.
— Миколка!.. Эй, Миколка-а-а…
На горе, у часовни, бестолковая, потерявшая себя толпа. Все, разинув рты, смотрят широкими глазами на пожарище и, холодея, роняют, как в воду камни, жалкие слова.
— Ишь как садит… Ишь, ишь!..
— Придет, робяты… Ох, придет…
— Начинай молебну!.. Вздымай образа!
— Устина надо… Устина!
— Ушел Устин…
И уж стон стоит в толпе, голоса осеклись.
— Ищите Устина!.. Где Устин?!
— Ушел Устин…
Бабы слезно заголосили:
— Окаянные вы… Мучители вы…
— Замолчь!.. Ну вас…
А над тайгой разливалось море огня. То здесь, то там, словно из-под земли взрываясь, враз вставали огненные столбы и, качнувшись во все стороны, наплывали на деревню.
— Ой, край пришел… Ой, светы…
С пригорка видно, как росло и бушевало пламя, и в его пляшущем свете колыхалась и кудрявилась тайга, вся в зелено-темных тонах и переливах, а нависшая над пожарищем туча до краев набухла отблеском пламени.
На взмыленной лошаденке прискакал босой, простоволосый, страшный Пров:
— Мир хрещеный!.. Беда-а-а-а! Погибель!..
И опять помчался к своему дому.
— К речке, к речке выбирайся!.. На пашни!..
Скрипят возы, храпят, поводя ушами, лошади.
— Куда прешь? Легше!..
Собаки воют и бестолково, испуганно взлаивают, снуют со скарбом в руках бабы и ребята.
— К речке, к речке!..
А ветер упругим валом, волна за волной катит над деревней, весь в золотых искрометных огоньках. Он коршуном бросается попутно вниз, метет все голоса и звуки, крутит и выкручивает по ошалелым закоулкам, улицам.
Головни, как сказочные жар-птицы, взвиваясь ввысь, несутся, гонимые ветром, куда попало, и, сложив огненные крылья, садятся среди деревни.
— Осподи, мать владычица… Шабаш…
— Окульку возьми!..
— С зыбкой… с зыбкой!..
Засинела, занялась тайга и с боков. Кедровка золотым сжималась морем.
Обабок, согнувшись под громадным узлом, зажав под пазухами двух воющих ребятишек, торопливо бежал в гору, а возле него, не давая ходу, сновали четверо парнишек, голося:
— Тятенька, тятенька… Ой, мамыньки нету…
— Ай-ха!.. — орал Обабок, напрягая свои еще не проспавшиеся ноги.
Тимоха яростно бил в колокола и, прикусив язык, прислушивался к звону. Колокола зло пересмехались и дразнили Тимоху. Он размахнулся жердью и сразу сшиб два колокола.
— Что ты, окаянный… — зашипела ползущая на карачках Мошна. — Что ты?!
— А ты чего?
— Вишь, ползу… Сто разов окружу часовню — откатится огонь.
Столетний дедушка Назар давно за деревней. Он, шаркая ногами, тащит за хвост кота. Кот в кровь исцарапал ему руки, разодрал порты.
— Огонь, огонь… Дым… — бормочет старик и, как на лыжах, не отрывая от земли ног, катит дальше.
— Проваливай, ребята… Это от вас!.. — гнал вон из своей избенки Ваньку Свистопляса и Антона каморщик Кешка.
— Это от вас!.. — взвизгнула пробегавшая беременная баба, повалилась оттопыренным животом на изгородь и страшно, нечеловечески завыла.
— Горим!.. Горим!.. — перекатывалось по деревне.
— Убегайте!.. Живо, скорей… — метался лавочник Федот, волоча но земле огромный узел.
Серой клубящейся горой валил к небу дым, сливался вверху с тучей и, колеблемый ветром, разбрасывался по поднебесью сизыми, подрумяненными облаками.
— Сюда… Сюда-а-а!..
— Эн, как взмыло…
Сразу в трех местах вспыхнули наваленные на крышах копны сена, занялись дворы, загорелась старая сухая часовенка.
И уж все живое катилось вон из деревни: с проклятием, стоном и диким ревом бежали люди; задрав хвосты и бешено мыча, скакали коровы; пронесся вдоль улицы, храпя и сотрясая землю, табун лошадей и вдруг шарахнулся врассыпную от ползущего по дороге забытого мальчонки; с кудахтаньем летали над дорогой незрячие куры. А целое стадо овец, предводимое бараном, ошалело неслось прямо на огонь.
Андрей быстро наклонился над спящей Анной, взял ее за плечо и твердо приказал:
— Анна, встань.
Та вскинула веки, мутно посмотрела на Андрея, приподнялась — и вдруг вся зацвела испуганно-нежданной радостью. Вспомнить хотела — не могла:
— Ты?
— Анночка, Анна… — Андрей влек ее к двери. — Мы горим, Анна… Скорей!..
На улице, жмурясь от яркого света, Анна крикнула:
— Солнышко… Солнышко спустилось!..
— Это тайга горит…
— Пусти… не держи!
— Анна, Кедровка горит.
— Пошто мутишь? — Она рванулась и, вплеснув руками, словно подхваченная вихрем, понеслась на гору.
— Анна! Анна! — следом бросился Андрей. — Пров Михалыч!!
А Пров, хрипя в борьбе, еле сдерживал рвавшуюся за дочерью Матрену.
