Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
Это было последнее письмо очаровательной Жермены, только что полученное Екатериной Ильиничной из Стокгольма и незамедлительно пересланное ему в Калиш.
Кутузов развернул первый листок.
Знаменитая писательница–изгнанница среди стокгольмских новостей писала Екатерине Ильиничне и о нем: «Ваш знаменитый супруг повлиял на судьбу мира, как никто со времен Карла V — уговаривайте его не останавливаться, потому что перерыв доставит Наполеону возможность возобновить свои усилия для истребления рода человеческого. Я не знаю, где находится теперь князь Смоленский, как чувствует он себя после всех своих побед.
Мне кажется, однако, что это прекрасное средство для здоровья…»
Кутузов вздохнул, прочитав последнюю строку, и с печалью подумал, что, кажется, для него уже нет такой победы, которая могла бы вернуть ему силу, здоровье и бодрость.
Он вспомнил, как в Петербурге, уже во время войны, появилась у него в доме баронесса Жермена де Сталь и буквально не сводила с него восторженного и влюбленного взора, уверяя его в том, что он непременно побьет Буонапарте, ибо он гений, а корсиканский капрал плут и шарлатан.
Кутузову рассказывали, что ненависть баронессы к Наполеону была столь же беспредельна, сколь безгранично глубоким считала она оскорбление, нанесенное ей императором французов.
Рассказывали, что однажды де Сталь в разговоре с министром иностранных дел Наполеона Талейраном спросила:
«Как вы думаете, князь, император так же умен, как и я?»
Князь Беневентский лукаво ухмыльнулся:
«Сударыня, я думаю, император не так смел».
О случившемся диалоге узнали почти тотчас же. Наполеон, которому надоели постоянные выпады и вечная фронда мадам де Сталь, приказал выслать ее из Парижа.
Взволнованная, рассерженная, негодующая «властительница дум Европы» приехала к своей подруге — первой красавице империи Жюльетте Рекамье.
«Он объявил мне войну, и первым его манифестом об этом стал приказ о моей высылке из Франции. Воистину этот документ подписан когтями дьявола!» — сказала де Сталь подруге.
На первом же балу Рекамье подошла к Наполеону:
«Государь, мы, женщины, готовы извинить мужчинам некоторые их слабости: например, когда они очень любят красивых женщин. Но когда они боятся их — этого простить нельзя».
Наполеон в мгновение ока просчитывал и более сложные ситуации. Для него не составило труда понять, о ком именно из слабых женщин идет речь, и он, как передавала Рекамье, пренебрежительно процедил сквозь зубы:
«Я не считаю ее женщиной».
Узнав об этом, Сталь вступила с корсиканцем в партизанскую войну — войну без правил и милосердия, сильно напоминавшую корсиканскую вендетту.
Приехав в Петербург, она сделала Кутузова предметом своего пылкого обожания, столь же сильного, как и ее ненависть к Наполеону. Это объяснялось и искренним преклонением перед Кутузовым — тонким, обольстительным и безукоризненным кавалером на паркете танцевального зала, остроумным собеседником за банкетным столом и, конечно же, более всего тем, что в будущем он должен был побить Буонапарте и на поле боя…
Кутузов отложил в сторону и это письмо. В конверте оставался лишь один листок, исписанный рукою мадам Де Сталь и помеченный 28 сентября прошлого, 1812 года.
Письмо было написано сразу же после того, как произошло Бородинское сражение, и Кутузов понял это, как только прочел первые строки. Он догадался бы о времени написания его, даже если бы письмо и не имело даты.
«Как глубоко тронута я, княгиня, письмом, которым вы меня удостоили», — писала де Сталь. И после первой строки тотчас же переходила к главному сюжету, волновавшему ее более всего на свете, — к Бородинской битве, к великому отмщению и заслуженной каре, которую понес ее супостат и враг рода человеческого, дьяволово отродье Буонапарте от праведной десницы светлого воина архистратига Михаила.
«Что за битва! Какую силу духовную обнаруживает подобное действие! Сколько крови было пролито, но зато какое славное дело! Как должны вы были быть взволнованы! Что за чудная ваша судьба!
Знать, что взоры всего света обращены на главный предмет вашей привязанности; быть любимой тем, кто вызывает всеобщее удивление, — вот лучшая участь, которая может выпасть на долю женщины.
Боже мой, как завидую я вам! Я не знаю судьбы более прекрасной, как быть женою великого человека.
Действительно, — князь, ваш супруг, был Фабием в отношении этого африканца; он дерзнул выжидать, и ему удалось».
Михаил Илларионович усмехнулся: «Фабий Кунктатор. Так и меня называли и даже окрестили Фабием Ларионычем, да вот взял я все же верх над сим африканцем».
Он вспомнил свой рефлекц в Инженерной школе и улыбнулся еще раз: «Удивительные сюрпризы преподносит жизнь: поди знай, что Кунктатором через полвека после того стану я сам».
«Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине, — читал он далее, — и беспрестанно говорит о нем с восторгом. Передайте это, княгиня, вашему знаменитому супругу…»
«Вот и передала», — подумал Кутузов и вдруг вспомнил занятную историю, какую рассказали ему три года назад о наследнике шведского престола, который теперь, судя по письму де Сталь, говорит о Бородине с восторгом. Ну уж кто–кто, а наследник–то понимает в этом толк не хуже его самого.
Кутузов лукаво усмехнулся: наследником враждебной Наполеону Швеции был пятидесятилетний Карл Юхан, получивший титул наследника престола всего три года назад.
До того же времени он носил имя Жана Батиста Бернадотта и звание маршала Франции.
Командуя корпусом, Бернадотт отпустил на свободу захваченных в плен шведов, за что был уволен Наполеоном в отставку, но зато получил огромную популярность в Швеции.
И когда шведский парламент — Риксдаг — решал вопрос о том, кто должен наследовать шведский трон после смерти бездетного короля Карла XIII, большинство высказалось за Бернадотта.
Так опальный маршал Франции стал шведским кронпринцем и, приехав в свое новое отечество, принял имя Карла Юхана.
Всем был хорош новый кронпринц, только очень уж прост и застенчив: единственный из всех принцев шведского королевского дома он не позволял камердинерам ни одевать, ни раздевать себя.
«Что ж поделаешь! — понимающе говорили придворные. — Карл Юхан родился в простой семье, и у него не было слуг, а дальше он был солдатом, так откуда же взяться у него привычке пользоваться услугами камердинеров?»
Секрет же открывался просто: на груди кронпринца, бывшего санкюлота, красовалась татуировка — фригийский колпак, окруженный лозунгом якобинцев: «Смерть королям и тиранам».
Мог ли будущий король посвятить в свое прошлое хоть кого–нибудь?
Кутузов еще раз перечитал последнюю строку: «Наследный принц шведский не расстается с картою сражения при Бородине и беспрестанно говорит о нем с восторгом» — и в который уж раз вспомнил тот самый день — день Бородина…
* * *Этот день был самым длинным в его жизни. Он начался утром 22 августа, когда армия подошла к Бородинскому полю и начала укреплять позиции, а окончился 26‑го с наступлением темноты, когда все было кончено.
Потом он подумал, что все началось, пожалуй, двумя днями позже — у Шевардина.
Он вспомнил свой ночлег в Колоцком монастыре, уже в виду Бородина, вспомнил первые сообщения о стычках при Шевардине, начавшиеся после полудня 24 августа, и решил: «Да, двадцать четвертого, после полудня».
Тогда у Шевардина он сам набросал кроки пятиугольного редута с двенадцатиорудийной батареей и приказал занять позицию отряду генерал–лейтенанта Андрея Ивановича Горчакова–второго. Он нарочно поставил у Шевардина именно его — у Горчакова с Наполеоном были свои особые счеты.
Горчаков по отцу был князем из дома Рюрика, а по матери доводился родным племянником Суворову. После Тильзита, когда Россия из врага Наполеона превратилась в его союзника, Горчаков был послан с войсками на помощь французам, которые в это время воевали против австрийцев.
Однако Горчаков, будучи твердо убежден, что врагом России прежде всего является Наполеон и рано или поздно русским придется скрестить оружие именно с ним, не только не стал помогать французам, но, напротив — тайно связался с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом и предложил перевести свой отряд на его сторону.
Письмо Горчакова Фердинанду было перехвачено французами и переслано самим Наполеоном императору Александру.
Налицо была государственная измена, совершенная к тому же в военное время.
Александр приказал отдать Горчакова под суд. Председателем военного трибунала был назначен он — Кутузов.
Прекрасно понимая все — и тяжесть содеянного, и гнев императора, и личную свою ответственность за решение суда, — Кутузов все же настоял на том, чтобы Горчаков был только лишен орденов и звания и исключен из службы.
