Юзеф Крашевский - Граф Брюль
— Но вы сами виноваты, что я должен искать посторонней помощи и сердца вне дома.
— А, сердца, сердца! — прервала Франя. — Но ни вы, ни я не имеем права говорить о сердце. У нас есть фантазия, но не сердце, у нас есть рассудок, но не чувство. Да так и лучше!
И она отвернулась.
— Одно слово, — произнес Брюль, подходя к ней, — позвольте шепнуть одно слово; потом придут гости, и я не буду иметь счастья разговаривать с вами.
— Ну, говорите.
Брюль приблизился почти к самому ее уху и сказал:
— Вы себя компрометируете!
— Каким образом?
— Эта молодежь из моей канцелярии…
Франя покраснела и сделала гневную гримаску.
— У меня есть свои фантазии, — произнесла она, — и никто мне их запретить не смеет! Прошу в это не вмешиваться, как я не вмешиваюсь в ваши дела. Очень прошу!
— Но позвольте!..
Но при этих словах, которыми, по всей вероятности, началась бы супружеская ссора, вошла сияющая графиня Мошинская. Она подошла к Фране и, подавая ей руку, воскликнула громко:
— Так значит победа! На всем фронте! В целом городе ни о чем больше не говорят, как об этом; все удивлены, дрожат…
— И радуются, — прибавил Брюль.
— Ну, этого не знаю, — прервала Мошинская, — с меня и того довольно, что мы радуемся упадку этого проконсула. Наконец-то мы en famille, и нам не нужно кланяться этому важному господину.
— Но что же слышно? Что он думает? — спросил министр.
— Ежели вы его знаете хорошо, — воскликнула Мошинская, — то должны догадаться! Конечно, уедет в Убегау, где будет сидеть, потрясая головой по-прежнему, и стараться увидеться с королем, интриговать, чтобы вернуться к прежнему положению.
Брюль засмеялся.
— Да, все это может быть, но, любезная графиня… от Убегау недалеко до Дрездена, но так же близко к Кенингштейну… Сомневаюсь… сомневаюсь…
В эту минуту вошла графиня Штернберг, жена австрийского посла, женщина красивая, черноокая, аристократического вида, которая слыла также любовницей Брюля; почти не здороваясь ни с кем, она вмешалась в разговор:
— Я держу пари, что он поедет в Вену.
Брюль сморщился. Две дамы начали тихо разговаривать между собою, а Мошинская отвела Брюля в сторону.
— Вы сделали ошибку, — сказала она. — Никогда нельзя дело устраивать наполовину; он начнет мстить, нужно было его запереть…
— В первое время король никогда на это не согласится, — сказал Брюль. — Требуя много, можно было довести до открытого бунта, а тогда Сулковский свернул бы всем головы. Это во-первых; во-вторых, я знаю графа и поэтому не боюсь его, он неспособный человек и никогда не в состоянии составить заговора. Прежде чем он выедет из Убегау, я буду иметь доказательство присвоения им двух миллионов талеров, а тогда Кенигштейн может быть вполне заслуженным.
— Брюль, — воскликнула, захохотав, Мошинская, — два миллиона талеров!.. А вы?..
— У меня нет ни гроша! — отвечал Брюль. — Я разоряюсь на роскошную обстановку, чтобы оказать тем честь моему королю, я весь в долгах…
Он начал говорить на ухо графине.
— Не думайте, графиня, я не настолько ограничен, чтобы выпустить из рук врага, не погубив его окончательно, но я вынужден разложить совершение этого дела на два срока. В Убегау, где он должен жить и откуда не так легко убежать, я его могу во всякое время захватить; между тем я соберу нужные доказательства, а король через несколько недель согласится на все.
Он странно засмеялся.
В это время вошел гофмейстер Левендаль, и министр вынужден был оставить графиню; она присоединилась к дамам. Брюль с Левендалем удалились в сторону.
— Ну, как же он принял известие? — воскликнул Брюль.
— Сначала он был сильно поражен, но сейчас же пришел в себя и все время был тверд и мужествен.
— Однако, — прошептал Брюль, — мне рассказывал камергер Фризен, что он виделся с королем в гардеробной и ползал у его ног.
— Может быть, — произнес Левендаль, — но…
Он не успел докончить, потому что камердинер сделал знак министру, так что он должен был оставить гостя, чтобы узнать, что могло случиться. Не без беспокойства он проходил залу; он все опасался, что, несмотря на бдительную стражу при короле, прежний фаворит мог или письмо подбросить, или же сам прокрасться к королю. Он знал о короткой дружбе графа с Фоглером, и хотя последний редко бывал при дворе, но как духовный во всякое время мог иметь свидание с королем. В кабинете ждал Геннике, бесцеремонно развалившись в кресле. Правда, он привстал при входе министра; но видно было, что он бесцеремонно обходился с Брюлем и полагал, что он нужнее министру, нежели министр ему.
— Зачем ты меня вызвал? — с упреком начал министр. — Люди могут подумать, что опять случилось что-нибудь?
— А пусть себе думают, что хотят, — нетерпеливо ответил Геннике. — Вы себе только развлекаетесь, а я должен работать. Я не могу угождать фантазиям вашего сиятельства.
— Что ты, с ума сошел?
— Я? — спросил Геннике, засмеявшись. — Ну, ну, оставим это, ваше сиятельство; вас могут другие считать великим человеком, но я… — он махнул рукой. — Что бы вы могли значить без Геннике?
— А ты без меня? — воскликнул немного разгневанный Брюль.
— Но ведь я играю роль вилки, которой каждый министр вынужден есть.
Брюль смягчился.
— Ну, что там такое? Что такое? Говори!
— Вы бы меня должны благодарить, а вы ворчите, ваше сиятельство. Это правда, что Геннике был лакеем, но именно потому-то и не любит воспоминаний о прошлом.
Говоря это, он развертывал бумаги.
— Вот что я принес. Напоив Людовици, я уверил его, что мы сделаем его тайным советником департамента, и могу уверить, что уж таким тайным будет, что никто в свете не узнает про то, ха, ха!.. У меня уже имеются указания; есть суммы, взятые из акциза, есть квитанции и солдатские недоимки. Найдется подобного много! Из каких бы доходов он покупал имения! Ведь после короля Лещинского он их приобрел.
— Нужно, чтобы доказательства были, — сказал Брюль.
— Черное на белом, — ответил Геннике.
— Но когда они могут быть готовы?
— Через несколько дней.
— Слишком спешить нет надобности, — сказал Брюль. — Пусть король оправится после первого удара. Фаустина запоет; Гуарини пошутит, немножко еще вдобавок употребим пороху. Сцена в коридоре забудется, и вот тогда можно приступить к второму действию. Главное дело в том, чтобы все оставалось в тайне, чтобы он не мог возыметь никакого подозрения и не убежал…
Геннике внимательно наблюдал за своим начальником и прибавил:
— Нужно здесь и в Убегау к нему приставить тайную стражу. Вероятно, он теперь отправит некоторых из своих лакеев, а на это место нужно ему доставить прислугу из наших рук, которая будет нам доносить.
— Это хорошо, — произнес Брюль.
— Надеюсь, хорошо, потому я никогда дурного не придумаю, — прибавил Геннике.
— Но если он удалится в Вену, Пруссию и даже в Польшу, — сказал задумчиво Брюль, — это для нас будет невыгодная штука.
— Да, и опасная, — начал Геннике, поправляя парик, — хотя у него тупая голова, но никаким врагом пренебрегать нельзя.
— Ну так дело решенное, — прошептал Брюль, — вы собираете доказательства виновности. Так как я получаю наследство, то мне не годится явно действовать против своего товарища; я перед королем всегда его защищаю и прошу за него. А эти бумаги, найденные как бы случайно, доставит граф Вакербарт-Сальмур, это дело решенное.
Он хотел уже уйти.
— Слушай, Геннике, — сказал он тихо, — тебе удаляться нельзя, но можно Глобига послать. Конечно, такого гостя, как Сулковский, засадить нельза в дрянную каморку, в особенности потому, что, по всей вероятности, там ему придется надолго поселиться. Понимаешь, пусть Глобиг поедет кататься, дорога санная, а теперь заговенье и вот… навестит коменданта и пусть осмотрит несколько чистых комнаток для графа; все-таки нельзя, чтобы ему слишком дурно было. Там теперь довольно пустого помещения и не говоря никому ни слова, ни для кого, ни за чем, пусть приберут.
Геннике засмеялся.
— Ваше сиятельство, ведь вы не должны забывать, что и мне следует подарок за такого крупного зверя.
— Но тогда, когда его посадят в клетку, — отвечал Брюль. — Любезный мой, ты говоришь, чтобы я о тебе не забывал, но мне кажется, что и сам ты отлично помнишь о себе.
— Ах, ваше сиятельство, — огрызнулся Геннике, в то время складывавший бумаги, — оба мы из одного материала и нам нечего друг друга упрекать. Мы отлично понимаем друг друга!
Хотя бывший лакей так грубо обращался с Брюлем, но последний, напротив, заискивал у него, потому, что Геннике был ему нужен.
С прояснившимся лицом министр вернулся в залу, где были уже приготовлены столики для карточной игры.
