Борис Тумасов - Земля незнаемая
— Одежонку те принесу, хоть и старую, но всё же целую и чистую. Наделил меня боярин Димитрий, и на твою долю хватит.
Тут же на пустыре велел Петруня баню открыть, чтоб артельные мастеровые на исходе дня парились вдосталь да усталость сбрасывали. Пристав эту затею не одобрил, но смолчал, а Мстислав увидел, похвалил, да ещё приставу наказал при этом:
— Надобно жилье проветрить да кипятком каждую щель обдать. Ко всему пусть бабы порты да рубахи в стирку возьмут.
А потом повернулся к тиуну огнищному:
— Ты, боярин Димитрий, вели, чтоб на прожитье мастеровым отпускалось, Богу строят, не себе.
Насупился Димитрий, шепнул сердито приставу:
— Эко, кормить такую ораву.
Петруня услышал, но внимания не придал, пусть ворчит, а мастеровые сыты будут…
К исходу весны стены над землёй поднялись…
Потянуло на первую половину лета. Строители уже стены выгнали под окна, принялись леса ставить. Врыли в землю столбы, на них опалубку намостили.
Радуется Петруня, сколько умельцев объявилось. И камень тешут, и из кирпича такое узорочье выводят, что гости иноземные, повидавшие на своём веку не мало дива, и те ахают. Споро и ладно получается у русов.
Андреяш к работе въедливый и дотошный, до всего норовит своим умом дойти, а что не поймёт, Петруню допросит. Петруня рад: отлучится ли в Корчев, где камень рубят, либо за Кубань уедет поглядеть, какие брёвна готовят, Андреяша за себя оставлял.
Короткими ночами, лежа на куче соломы в старой поварне, Петруня с Андреяшем спорили, как лучше известь распустись, чтоб вязь крепкая была, какой камень на колонны потребен, а то вздуют лучину и угольком на досочке начнут рисовать звонницу, чтоб стояла она на виду всего города и звон от неё слышали на том берегу Сурожского рукава.
Как-то заглянул на стройку князь Мстислав. Одетый налегке, в голубой шёлковой рубахе с серебряной застёжкой на плече, тёмных бархатных штанах и зелёных сафьяновых сапогах, он долго лазил по лесам, трогал раствор, присматривался к работе умельцев. Андреяш не выдержал:
— Ненароком загрязнишь наряд, князь.
Вскинул брови Мстислав, прикрикнул, недовольный дерзостью мастерового:
— Не твоя в том печаль, холоп.
Петруня заторопился перевести разговор, высунулся вперёд:
— Мрамору бы, князь. От того внутреннее убранство красоту обретёт.
Мстислав головой закрутил, на зодчего глянул с насмешкой:
— Ишь ты, к чему алчен. Камень сей дорогой, италийский, его из-за трёх морей доставлять надобно.
И, больше не проронив ни слова, спустился вниз.
Минула неделя, и князь Мстислав, видно вняв голосу зодчего, купил у чужеземных купцов несколько плит мрамора. Те его в трюмах кораблей вместо балласта держали. Петруне же при встрече тиун огнищный Димитрий не преминул сказать:
— По солиду[121] за каждый камень плочено, разумей.
3
Занедужил Путята. С болезнью нахлынула тоска по родному краю, не покидают мысли о доме, оставленном десять лет назад. Вспомнил Путята последние слова, произнесённые отцом в смертный час: «Чуете, как дым пахнет? — Он приподнялся, глянул сыновьям в глаза. — То дым костра, что развёл ваш род. Бойтесь забыть его запах. С кем то случится, забудет и род свой».
У ложа Путяты, насупясь, сидит Василько. Ворот рубахи расстегнут, волосы, не перетянутые тесьмой, рассыпались.
— Почто печальный, Василько? — окликнул Путята.
Василько встрепенулся, поднял взгляд:
— Твоя хворь тревожит.
— Ни к чему, Василько, поправлюсь.
И под кустистыми седыми бровями по-доброму глянули на гридина бесцветные стариковские глаза. Потом глаза медленно обошли стену каморы, ненадолго задержались у колков, где в ожидании хозяйской руки мирно висели меч и лук с колчаном, кольчужная рубаха и щит, а рядом на полке темнел стальной шелом. О чём думал в эту минуту Путята? Может, мысленно перенёсся он в молодые годы, когда под Дористолом водил их князь Святослав на византийские полки императора Цимисхия? Либо слышался ему трубный клич и виделась яростная атака конницы печенегов?
И снова глаза вернулись к Васильку, по-новому глянули на гридина.
Откашлялся Путята сказал:
— А ведь и ты уже не молод. Ишь, как оно, время, бежит… Не заметил, что и жизнь позади…
В открытом дверном проёме показался Петруня, остановился, загородив собой свет.
— Вспомнил-таки деда, — обрадовался Путята. — Я уж грех клал на тя, думал, зазнался парень, как в зодчие произвели. Ну, ну! Садись. Потеснись, Василько.
Петруня уселся на лавку, широко улыбнулся:
— Избегался, оттого и не появлялся.
— Ну, сказывай, что состроили?
— Стены возводим, — радостно сообщил Петруня. — Ладно получается. Не хуже, чем у греков.
— А чему б нашим мастеровым быть хуже византийских? — удивился Василько. — Кто нам киевские делал, греки, что ль?
— Наши мастеровые не уступят иноземцам, — согласился Петруня. — А в ином рукомесле и превзойдут их. Да только редко мы ещё из камня строим, оттого и раздумья меня брали.
— И поныне ещё сомненья таишь? — хитро спросил Путята.
— Нет, теперь уверился, своими силами построим. Земля наша богата умельцами. Помнишь ли, дед Путята, Андреяша, что на княжьем суде ответствовал? Так вот, нет нынче лучше каменных дел мастера. Сам обучился в малый срок, теперь у него другие уменья набираются. Одно плохо, — лицо у Петруни стало пасмурным, — обещал князь Мстислав на прожитье артелям вдосталь выдавать, а тиун Димитрий да пристав утаивают, голодом морят.
— Князю обскажи, — перебил Петруню Василько.
— Я сказывал, и Мстислав вникнуть обещал, да только слова те попусту, как было, так и есть.
— Брат Чудин говорил: «Боярин боярину не недруг», — Путята сделал безнадёжный жест. — Не забыл ли ты, Петруня, деда Чудина?
— Как забыть! — удивлённо поднял белёсые брови Петруня.
— Жив ли брат мой, — задумчиво промолвил Путята, — здоров ли…
Увидев, что Петруня с Васильком собрались уходить, попросил:
— Ты, Василько, коли приведётся, скажи князю Мстиславу, с ним говорить хочу.
На торгу всего многолюдней в византийском ряду. Знают греки, что везти на Русь. В открытых лавках, на виду у всей Тмуторокани разложили гости свои товары, выбирай, плати гривны. Княгиня Добронрава залюбовалась тканью шелковистой, узорчатой. Как море в ясную погоду, переливается она в ловких руках купца.
Увлеклась Добронрава и не заметила, что Савва стоит позади, с неё глаз не сводит и мысленно удивляется. Мог ли думать он, что та босоногая девчонка в вылинявшем от времени сарафане с ухваткой мальчишки вдруг незаметно превратится в красавицу, жену князя.
— Поздорову ли живёшь, княгиня? — наконец оторвался Савва.
Добронрава вздрогнула, обернулась, обрадовалась встрече.
— Что давно не объявлялся? Либо в отъезде был?
— Не случалось. Но вскоре в Киев намереваюсь плыть. Привезти ль чего?
— Да о чём же просить тя?
Выбравшись из торговых рядов, они вышли на улицу, мощённую невесть когда, ещё в незапамятные времена, каменными плитами. Меж ними упрямо пробивалась зелёная трава.
— Сила какая, — покачал головой Савва. — Ни щёлочки нет, а гляди ж ты.
Добронрава посмотрела на него внимательно, сказала С грустью:
— Как тебя вижу, Бажена вспоминаю.
Савва промолчал. Да и что ответить Добронраве? Разве не то же самое думает он, когда видит её…
Они миновали хоромы тысяцкого Романа. За ними потянулось подворье тиуна Димитрия. За высоким сплошным забором метались псы. Воротний мужик с тяжёлой дубинкой, сморённый жарой, зевал сонно. Добронрава проговорила:
— Беспокойный ты, Савва, непоседливый. Давно ли в Корсунь плавал, теперь вот в Киев собираешься.
Савва развёл руками:
— Наше дело гостевое. Кому-то и торг вести надобно.
Повстречался Обадий. Прошёл медленно, опираясь на суковатую палку, сделав вид, что не заметил Саввы с княгиней.
— Обиду таит старшина хазарских гостей, — усмехнулся Савва. — А напрасно, велика вина за ним.
— На той неделе был он у Мстислава, — сказала Добронрава.
Но Савва не удивился:
— Слышал о том. Просил, сказывают, у князя дозволенья торг в Константинополе вести. Не отказал Мстислав. Знать, не помнит зла.
— Мстислав справедлив, — ответила Добронрава.
Савва хотел спросить её, счастлива ли она, довольна ли своей судьбой, но язык вымолвил иное:
— Люба ты мне, Добронрава, ох как люба…
Сказал и смолк растерянно. Добронрава остановилась, брови вскинулись недоумённо:
— Как можешь ты, Савва, такие речи вести? Иль запамятовал, что я княжья жена? Да и к чему говорить о том, чего не воротишь.
Добронрава попрощалась, оставив Савву наедине со своими мыслями. Долго стоял он задумавшись. Может, вспомнил, как давно, возвратившись из Константинополя, на подворье у Давида повстречал Бажена и тот звал его заходить к ним почаще. Кто знает, была бы Добронрава нынче не Мстиславовой женой, а его, Саввы?
