Кейт Аткинсон - Боги среди людей
– Снаффи! Пеппи! Лоппи! – закричала из патио Антония.
Переглянувшись с Тинкером, Тедди собрал в кулак всю свою выдержку и сказал:
– Все в порядке, дружок.
Даже собаку свою он бы не отправил к Вильерсам, а внука отпустил.
– Не хочу уезжать, – сказал Санни, когда они стояли у машины и ждали, пока Доминик не уберет в багажник маленький чемоданчик сына.
Санни цеплялся за деда, и Тедди пришлось осторожно высвободить руку.
– У меня для тебя кое-что есть. – Достав из кармана серебряного зайца, некогда подвешенного, если верить Урсуле, над его колыбелькой, Тедди опустил игрушку в карман Санни и сказал: – Он хранил меня на войне. А теперь будет хранить тебя, Санни. Да и потом, это всего на пару недель. Тебе там понравится. Верь мне.
«Верь мне»! Тедди предал всякое доверие внука, отпустив его с этими людьми. С тяжелым сердцем он смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. Берти расплакалась, и Тинкер в утешение лизнул ей руку. Что-то здесь было не так, но пес не понимал, в чем дело. А теперь они приехали исправлять причиненное зло. Приехали спасать Санни.
Они вышли из машины. Тедди потянулся и сказал внучке:
– Мне такие путешествия уже не по годам. Старые кости от долгого сидения затирает.
Вместо кнопки звонка здесь был шнурок, за который Тедди долго дергал, но понапрасну. За массивной, как в крепости, входной дверью в отдалении что-то тренькало. Никто не спешил впускать их в дом. У них траур, подумал Тедди.
Антония соблаговолила известить Тедди лишь три недели спустя после смерти Доминика. Все это время его еженедельные звонки Санни оставались без ответа, и он уже подумывал съездить в «Джордан», но в конце концов Антония позвонила сама и сказала, что произошла «трагедия». На какой-то кошмарный миг у Тедди возникла мысль, что речь идет о Санни, и, узнав о гибели Доминика, он едва не рассмеялся от облегчения, что вряд ли было бы расценено как уместная реакция, и только переспросил:
– Доминик?
Наркотики, видимо, предположил Тедди, но Антония только сказала «страшнейшая авария» и не стала, была «не в состоянии» сообщать подробности.
– У меня нет сил об этом говорить.
Почему же она не позвонила раньше?
– Я потеряла своего единственного ребенка, – холодно ответила она. – Мне было не до того, чтобы обзванивать всех подряд.
– Всех подряд? – вырвалось у Тедди. – Берти приходится Доминику дочерью.
А Санни, подумал он, как это пережил бедняга Санни?
Тедди мучительно соображал, как поставить в известность Берти. Когда же в конце концов он решился, ее встревожила не столько смерть отца, сколько экзистенциальная проблема: где же он теперь? Нигде, подумал Тедди. А возможно, в мистическом сердце розы. Самой безболезненной для детского сознания показалась ему идея реинкарнации. Возможно, папа теперь живет тополем, придумал он. Или голубем? Котиком, решила Берти. Тедди подумал, что в Доминике и впрямь было нечто кошачье – к примеру, способность засыпать где угодно.
– А он останется котенком? – уточнила Берти. – Или вырастет большим котом?
– Думаю, останется котенком, – ответил Тедди. Это представлялось ему более логичным.
– И если вдруг мы его найдем, – сосредоточенно нахмурилась Берти, – то возьмем к себе?
– Вряд ли, – ответил Тедди. – Тинкер, скорее всего, с ним не уживется.
А что же сталось с беднягой Санни?
Не успел его отец, как выразилась миссис Керридж, «в хладную могилу лечь», как Санни отправили в школу. Даже ее закаленное у плиты сердце смягчилось, правда совсем чуть-чуть… От Санни потребовали вести себя так, будто ничего не произошло. В школе он продержался ровно три дня, а потом бабку попросили его забрать.
– Ведет себя, прошу прощения, как дикарь, – доложил ей воспитатель. – Кусается, брыкается, вопит, на всех бросается с кулаками. Кастелянше впился зубами в руку. Можно подумать, с волками вырос.
– Нет, с родной матерью, что, подозреваю, примерно одно и то же. Он не приучен к дисциплине.
Бабка повернулась к Санни: да-да, этот разговор велся в его присутствии. Рядом содрогался Господин Этикет, который толкал его в бок: «Сам-то что скажешь?» А что он мог сказать? В школе его травили с первого дня. Отпускали шуточки насчет гибели отца, передразнивали (говор его оказался простецким), насмехались, что он «тупит по основным предметам», а он даже не понимал, о чем речь, – в общем, только и высматривали, к чему бы еще прицепиться. Ежеминутно бросали его из огня да в полымя, щипали, толкали, делали «крапивку». А еще – целых два раза – стянули с него в туалете короткие шерстяные брюки, и во второй раз один мальчишка, размахивая линейкой, заявил: «Сейчас это ему в задницу засуну», и осуществить такую пытку помешала, наверное, только кастелянша, которая приоткрыла дверь и окликнула:
– Ребятки, будет вам, побаловались – и хватит.
(«В школах для мальчиков нравы жесткие», – объяснил воспитатель.)
И все это время Санни неотвязно преследовала мысль о том, что произошло на железнодорожном переезде (теперь он знал, как называется это место). В последний миг он успел вырваться из отцовской хватки, а все прочее растворилось в оглушительном грохоте и скорости. Отпрыгнув от паровоза, Санни не увидел, что случилось с Домиником, хотя догадаться было несложно. Лежа на земле, Санни видел бесконечные рельсы, видел – где-то далеко-далеко – поезд, который вдруг резко остановился. Сам он, похоже не пострадал, если не считать пары царапин и ссадин, но решил не двигаться с места и притвориться спящим. Последствия того, что произошло, оказались выше его сил.
Кто-то из полицейских подобрал его и отвез в больницу. Закрывая глаза, Санни до сих пор кожей чувствовал шершавое сукно полицейской формы.
– Ты цел и невредим, солнце, – сказал полицейский, а Санни еще подумал: откуда он узнал мое настоящее имя? К этому полицейскому он потянулся всей душой.
– Я понимаю: то, что произошло с его отцом, ужасно, – продолжал воспитатель (это и со мной произошло, подумал Санни), – и, с моей точки зрения, он погиб как герой, – (тут бабка молча, сдержанно покивала, приняв это за восхваление), – но такому мальчику…
Фраза повисла в воздухе; Санни оставалось только гадать, что же он за мальчик. Злой, наверное, – это подразумевалось само собой. Очевидно, убил родного отца. Но как? Как он это сделал? Как?
– Вот так и сделал – ты ж с папаней вместе был, когда он помер, – говорила миссис Керридж. – Кабы тебя с ним не было, с чего б его туда понесло, сам подумай? На пере-е-езд. Отец собой пожертвовал, чтоб тебя спасти, ясно? Чтоб этим поездом, будь он неладен, тебя не угробило.
Неужели? – думал Санни. Это совершенно не сходилось с его собственными обрывочными, мучительными воспоминаниями, но что он мог понимать? («Ничего», – отрезала бабка.) По-видимому, следствие устроила именно такая версия несчастного случая. Отец оттолкнул его с железнодорожных путей. Согласно показаниям машиниста, который перенес тяжелый шок (и с момента «аварии» оставался под наблюдением врачей), «все произошло так стремительно. Какой-то мужчина… мистер Вильерс… вроде как боролся на переезде с маленьким мальчиком. Этот человек… мистер Вильерс… вероятно, пытался сделать так, чтобы они оба не стояли на пути состава. Ему удалось оттолкнуть мальчика в сторону, а сам он отскочить уже не успел». Мистеру Вильерсу, заявил следователь, нужно отдать должное за его героическое самопожертвование.
«ГЕРОЙ-ОТЕЦ СПАСАЕТ ЖИЗНЬ СЫНУ» – говорилось в одном из выпусков местной газеты. Выйдя на работу, Тедди отправил в библиотеку одного из клерков, и тот отыскал газетный материал о несчастном случае, а также репортаж из зала суда. Нерегулируемый железнодорожный переезд, состав отправлением в пятнадцать тридцать и так далее. Доминик Вильерс, местный художник. Его сын, страдавший отклонениями в поведении, «проявлял интерес к поездам», как сообщил следствию Томас Дарнли, который служит садовником и разнорабочим в имении Вильерсов».
Боже правый, задохнулся Тедди. Истинная версия – что Доминик лишился жизни под воздействием коктейля из ЛСД и психотропных препаратов, что он пытался утянуть за собой сына – даже не рассматривалась, хотя, по убеждению Тедди, звучала куда более правдоподобно, чем все разговоры о том, что Доминик не успел увернуться от движущегося поезда.
Бедняга Санни, которому не суждено было узнать правду, так и прожил под гнетом вины всю свою жизнь – ну или по крайней мере до того момента, когда принял буддизм и отсек прошлое.
(«Тебе было всего семь лет! – говорила ему Берти. – Разве может на тебе лежать вина?»)
– Будем держать его дома, – заверила бабка воспитателя.
– Полагаю, на цепи! – хохотнул воспитатель.
Теперь Санни каждую ночь мочился в постель, а иногда и днем писался в штаны. И тело, и ум вроде как вышли из его повиновения. Это пуга́ло. Для него «был приглашен наставник» – некий мистер Алистер Тредуэлл, чья методика обучения сводилась к тому, что он с нарастающей громкостью талдычил одно и то же, пока не выходил из себя. Мистер Тредуэлл часто заговаривал со своим подопечным о «несправедливости» и о «сфабрикованном» против него «деле», не иначе как из зависти. Это притом, что он, по его словам, даже наедине ни разу не оставался с тем мальчишкой. Но коль скоро репутация у тебя подмочена – пиши пропало.
