Эдуард Успенский - Лжедмитрий Второй, настоящий
– Да что он дурака валяет! – рассердился Сигизмунд. – В свое время царевич Дмитрий сам у меня на простой посуде обедал.
Власьеву передали слова короля, он смирился и начал угощаться.
Дворец Фирлеев, буквально залитый светом огромного количества дорогих свечей, никогда, наверное, не видел такого количества властных и нарядных людей за длинными столами, как в этот раз, и такого количества невиданных кушаний и напитков из московских и литовских запасов на столах, как в этот день венчания.
Все ждали слова короля. Наконец Сигизмунд поднялся с драгоценным бокалом красного вина в руке (снял свою практически никогда неснимаемую шляпу) и стал говорить здравицу в честь невесты:
– Милая Марина, ясновельможная государыня московская, я верю, что вы никогда не забудете, что вы дочь польского народа. Что вы никогда не перестанете любить свою Родину, где остаются ваши родители, близкие и дальние родственники, что вы будете везде распространять славу Божию. Вы будете поддерживать дружбу между двумя народами, между которыми и прежде было доброе согласие, а теперь еще большему сближению этих народов послужит ваш брак. Вы, как новая царица, обязательно должны заботиться, чтобы ваш супруг – государь московский Дмитрий…
Тут раздался всех удививший грохот. Это посол Афанасий Власьев во всей золотой парче и при оружии бросился ниц на пол от произнесения имени его государя.
Обычно мрачный Сигизмунд улыбнулся уголком губ и без всякой заминки продолжил:
– … исполнил обещания, данные Польше. И вы должны напоминать ему, чем обязан короне польской этот замечательный молодой человек – всей Московии князь и многих других княжеств и царств государь.
Кажется, он нарочно еще раз упомянул титул царя, чтобы Афанасий Власьев еще раз грохнулся на пол. Это и произошло.
В дальнейшем король не упоминал имени Дмитрия, чтобы не устраивать цирк.
Он просил, чтобы Марина и ее царственный муж не забывали, что лучшую часть Дмитриева войска составляли польские дворяне. Что в походе на Москву погибло много литовского рыцарства и что многие сражения были выиграны только благодаря умению и воле поляков.
Когда он окончил речь, Марина Мнишек подошла к королю, встала перед ним на колени и поцеловала ему руку.
За столом Власьева прокатился гул недовольства.
Сигизмунд, умевший видеть все вокруг себя, послал к ним человека объяснить, что Марина еще в пределах Польши, и поэтому является дочерью польского короля.
Гулянье и танцы продолжались до часа ночи. Домой, во дворец Мнишеков, посла Власьева везли в королевской карете в сопровождении вооруженной охраны. Посол был доволен.
Недовольны были многие бояре и княжеские дети. Ловкие литовцы в городе или в праздничной суете посрезали у них длинные острые кинжалы и покрали лисьи шапки. Но Власьев запретил поднимать скандал.
С этого дня счастливый Юрий Мнишек и гордая венценосная Марина стали готовиться к поездке в эту странную, богатую и восточную Русию.
* * *За кулисами торжества две разные группы польских и русских бояр вели тайную разведку и переговоры.
Краковский воевода железный Николай Зебржидовский и всеми прозываемый «дьяволом» за распутство и набеги на соседей магнат Станислав Стадницкий вели с московскими боярами подготовительную кампанию о передаче польской короны Дмитрию.
С другой стороны, Михаил Молчанов и многие с ним бояре всячески намекали людям Сигизмунда, что на престол Русии пришел неграмотный, безнравственный самодур и выскочка и хорошо бы его утопить, а престол московский передать польскому королю.
В результате этих разговоров боярин Михаил Молчанов был даже тайно приглашен на личную аудиенцию к Сигизмунду.
Аудиенция была какая-то странная.
Молчанова секретно в карете подвезли к Вавельскому замку и провели в покои короля.
Прием состоялся в ярко освещенном отделанном белым мрамором зале. Мрачный Сигизмунд сидел полулежа на покрытой шкурой белого медведя тахте. Сам он был весь в черном и в отделанной перьями шляпе.
По пушистому серому ковру расхаживал в полном церковном наряде виленский епископ Венедикт Войка.
В углу зала какой-то молодой человек лет двадцати пяти, с жидкими волосами, бедновато одетый в русском стиле, подкладывал поленья в камин.
Королевич Владислав сидел на подоконнике окна с видом на внутренний двор, почему-то тоже в уличной одежде.
Началась беседа. Венедикт Войка долго выспрашивал Молчанова о Москве, о московских порядках, о государе московском.
Молчанов осторожно отвечал.
– На кого в основном опирается Дмитрий в Москве?
– На воевод, на войско. В основном на Басманова и немецкие части.
– Приняла ли его мать царица Марфа?
– Приняла. Он ежедневно ее навещает. Держит ее в курсе всех дел.
– Что она за женщина? Мягкая, решительная, жесткая?
– Злая женщина. Хотя это и неприлично говорить.
Венедикт Войка объяснил Молчанову:
– Мы знаем о вас много больше, чем вы себе представляете. Поэтому смело пригласили вас на этот очень опасный разговор.
– В чем его опасность? – спросил Молчанов.
– Скоро узнаете, – ответил Бойка. – Скажите сначала, как часто вы видели Ивана Васильевича?
– Грозного?
– Грозного.
– Достаточно часто. Я был при нем стольником.
Хотя король Сигизмунд и королевич Владислав при этом разговоре не проронили ни слова, пространство вокруг них напряглось.
– Очень хорошо, – сказал Венедикт Войка, – а теперь посмотрите внимательно на этого молодого человека.
Он показал рукавом на русского, подкладывавшего поленья в камин. Тот в свою очередь повернулся к Молчанову лицом.
Молчанов взглянул и ужаснулся. Перед ним стояла бледная тень Ивана Грозного. Таким он был во времена слабости и покаяний: одновременно и жалким и затравленно-агрессивным.
«Еще один самозванец!» – в ужасе подумал Молчанов.
– Что вы скажете? – спросил Венедикт.
– Ничего не скажу, – ответил Молчанов.
– Правильно. Ничего и не говорите, – произнес первую фразу Сигизмунд. – Аудиенция закончена, – добавил он.
Когда Молчанов уходил, он думал: «Ничего себе, наградили тайной: мало нам одного Дмитрия, Дмитрий Второй появился! Что теперь с этим делать?»
Он твердо решил, раз его ни о чем не просили, не делать ничего.
* * *Вернувшийся из небытия Василий Шуйский приносил большую пользу Дмитрию. Он прекрасно знал всю страну вдоль и поперек. Не было ни одного воеводы, ни одного крупного князя, ни одного города, о котором он мгновенно не мог бы подать полной справки.
С его помощью Дмитрий преобразовал Боярскую думу в сенат. Помимо именитых и родовитых бояр и князей, в нее были введены теперь многие воеводы и церковники.
Сановные думники, такие как Мстиславский, Голицын, Шереметьев или Черкасский, были недовольны. Братья Шуйские успокаивали их:
– Время другое, Дума нужна другая.
Долгие медленные споры и уговоры бояр в Думе-сенате, как правило, сводились не к интересам государства, а к интересам данного боярина или его фамилии. Дмитрий переносил их с трудом. Часто посередине разговора он вскакивал и кричал:
– Все. Спасибо. Я все понял. Я знаю, как делать.
Он распускал всех и диктовал Бучинскому указы. Потом вызывал Шуйского и спрашивал о последствиях тех или иных указов, писем или законов.
Так вышло и в этот раз. Дмитрий вынес на совет два вопроса: начинать или не начинать войну со Швецией (как просил польский король Сигизмунд) и стоит ли всеми силами добиваться от Сигизмунда признания императорского титула для царя Москвы.
Василий Голицын долго говорил о трудностях летнего похода на Швецию, о воинском умении Карла Девятого (племянника Сигизмунда), о плохом вооружении войска московского против шведов, о шведских болотах. Но ясно было, что все это говорится из-за того, что начальником похода намечался князь Федор Иванович Мстиславский. Будь начальником сам Голицын, доводы были бы другими.
С императорским титулом бояре вообще не знали, что делать. У поляков всегда надо чего-то требовать, только титул этот зачем?
Прослушав пустое несколько часов, Дмитрий опять разозлился:
– Все, спасибо. Хватит воздух жевать. Можете расходиться. Я знаю, как быть.
Недовольные участники сената разошлись.
Когда Дмитрий остался в Золотой палате один, Ян Бучинский сделал ему замечание:
– Нельзя так с ними поступать, государь. Хоть для приличия надо бояр выслушивать. Только врагов наживаете, ваше величество. За каждым из них целый клан стоит с корнями и разветвлениями, а ты, император, один.
Дмитрий молчал, а Бучинский продолжал:
– Выглядят они идиотами, а они вовсе не дураки. Каждый из них то ли приказом, то ли войском, то ли митрополией командует или командовал.
– Когда по отдельности, все они умницы, – согласился Дмитрий. – А как вместе соберутся, только дурь из них лезет. Да и умность их какая-то темная, половина из них неграмотные. Мне бы итальянцев или англичан в помощники.
