Юрий Герман - Россия молодая. Книга первая
Царь поднял голову, коротко взглянул на Рябова, вздернул плечом, стал листать книгу дальше, отыскивая карты: нашел одну — впился в нее глазами.
— Откуда сия книга? — спросил Апраксин.
— У вдовы отыскалась! — ответил Рябов. — Был кормщик славный дед Мокий, взяло его море, сам он грамоте знал, писал.
— Лоция! — сказал Петр веселым громким голосом. — Слышь, Сильвестр Петрович…
И опять стал читать вслух, сбиваясь на незнакомых словах:
«Как Двина располонится и на своих судах торопимся вослед за льдиной. Губой и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь поспособная и быстрина несет. У Орловских кошек хоть торсовато, а салма сыщется, проскочим». Что за салма?
— А пролив, по-нашему — салма! — сказал Рябов.
— Пошто сказано здесь про камень подводный — «токмо неуверенно»? — спросил Петр, тыкая в лист книги пальцем.
— Я, государь, грамоте не знаю, — сказал Рябов, глядя в румяное лицо царя. — А коли пишут «токмо неуверенно», то означает, что сей морского дела старатель в обман плавателя не вводит и лишь упреждает для всякого опасения…
Лоцию читали долго, пока не изменился ветер и не запенилось гребешками море. Перед тем как уходить из каюты наверх, Петр велел Иевлеву спрятать книгу в надежное место. К вечеру яхту стало так швырять, что дель Роблес оробел и для бодрости выпил рому. Дважды дед Федор и Рябов предупреждали испанца, что надо сбросить паруса, неровен час ударит торок, как бы не случилось греха. Дель Роблес не слушался. Торок действительно ударил, неубранный парус лопнул с грохотом, подобным пушечному выстрелу. Снасти со свистом рубили воздух, пенный сердитый вал перехлестнул шканцы, унес зазевавшегося рыбацкого сына Мотьку, бочку с крупой, запасные лоски. Антип стоял у штурвала неподвижно, глаза его смотрели твердо, ставил судно поперек волны, как в давние молодые годы. Рябов подошел к нему близко, спросил:
— Может, отдохнешь маненько, батюшка?
— Успею!
Иподиакон и ризничий владыки Афанасия ревели на палубе молебен о спасении христианских душ; бояре, подвывая от страха, мелко крестились, сулили богу ослопные свечи, коли достигнут твердой земли, мешали матросам, вопили, чтобы заворачивать к берегу. Афанасий с Патриком Гордоном стояли у мачты, оба простоволосые, словно рубленные из дуба, ругались о вере. Гордон путал русские фразы с латынью. Афанасий, утирая лицо от соленых брызг, слушал внимательно, иногда вдруг яростно возражая.
— А ты… сердитый! — сказал Гордон.
— Ныне укатался, в старопрежние времена, верно, грозен был.
— Это ты кому-то вырвал бороду на соборе?
Афанасий добродушно засмеялся:
— Бешеный расстрига Никита Пустосвят в Грановитой палате на меня кинулся, да и ну рвать мне бороду. Ходил я с босым рылом, стыдобушка. Припоздал маненько, как бы знатье — я бы ему, собаке, сам первый бородищу вытаскал…
— И католики и протестанты — все дерутся, — произнес Гордон. — Нехорошо…
— А ты разве не дерешься?
— Я не поп.
— А попу и подраться нельзя? Вон, ты енерал, а я поп, возьмемся на земле в пристойном месте — кто кого одолеет? Шпагой-то я колоться не научен, а вот на кулачки — поспособнее. Выйдешь со мной, а?
Гордон не ответил, стал всматриваться в берега, о которые с грохотом разбивались могучие морские валы.
— Жить-то не скучно тебе, енерал? — спросил Афанасий.
— Бывает скучно очень! — сказал Гордон.
— И мне тяжко бывает. Так-то тяжко. Для чего, думаешь, оно все? Нет, не умилительно, нет…
Подошел Петр, покусывая крупные губы, стал всматриваться, не откроется ли залив, чтобы отстояться, спастись от шторма.
— Гони вон, государь, шиша проклятого, фрыгу, — сказал Афанасий, — какой из него шхипер? Ставь Рябова шхипером — спасемся. Кормщик толковый, иноземец ему только мешает. Ей-ей так…
— Иноземец — шиш? — спросил Гордон.
— Фрыгой еще прозываем, — с усмешкой ответил Афанасий.
— Я тоже фрыга?
— А бог тебя ведает, — сощурившись на Гордона, сказал владыко. — Мы с тобой хлеба-соли не едали, делов не делывали…
Петр послушался Афанасия, велел испанцу отдать Рябову говорную трубу. Рыбаки побежали по палубе быстрее, бестолочь кончилась, люди понимали командные слова. Что было непонятно потешным — переводил Иевлев. Апраксин, Воронин, Меншиков взялись крепить грузы, чтобы не пробило борт. Даже жирный Ромодановский тянул с Семисадовым снасть — спасался от гибели в пучине. На корме царский поп Василий придумал исповедовать и причащать желающих, но таких не находилось. Дед Федор было собрался, но за недосугом позабыл. Никита Зотов, пьяненький, сидел в углу за бочками, попивал из штофа, манил к себе пальцем попа Василия: выпьем, мол, батя, вдвоем, все веселее будет. Чтобы не смыло волной, Стрешнев привязал себя веревкой к кулям, кули мотало по палубе, Стрешнев выл…
— Худо? — спросил Афанасий у Рябова.
— Вон они, Унские рога, открылись! — сказал Рябов. — Вишь, мыс Красногорский рог? Вишь, гора Грибаниха? А вон Яренский рог. Антип туда идет. Камни там подводные, ежели на камни не кинет волною — проскочим. Проскочить, верно, нелегко. Вишь, пылит буря…
В мелком дожде, в водяной пыли мощные валы накатывались на прибрежные камни, взмывали кверху, изжелта-белая пена бурлила у берегов. И чем ближе подходила яхта к спасительной гавани, тем яснее было видно, как трудно войти в нее так, чтобы не ошибиться стрежем и не сесть на подводные скалы.
Сбросив с широких плеч насквозь промокший кафтан, в рубахе, расстегнутой на груди, в рыбацких бахилах, с сизыми от холодного ветра щеками, спокойный, негнущийся на визжащем штормовом ветру, Антип неподвижно стоял у штурвала, меряя взором несущиеся навстречу берега Унской губы.
Все затихли вокруг.
Никто даже не крестился в эти страшные секунды. С дикой силой несла буря утлое суденышко, как казалось, прямо на камни. Ветер визжал, выл, стонал на тысячи ладов. Грохотали волны, разбиваясь о черные камни, и нельзя было поверить, что судно избежит сокрушительного последнего удара…
— Куда? — спросил Петр, остро вглядываясь в Антипа.
— Куда надо, государь, — почти спокойно ответил Тимофеев.
— На подводные камни идешь! — крикнул Петр.
И, сделав еще шаг вперед, он крепко схватил штурвал.
— Уйди, государь! — с суровой силой велел Антип. — Мое тут место, а не твое. Знаю, что делаю!
Петр попятился, Антип все еще медлил. Сузив глаза, рассчитывал бег судна, волну, силу ветра, стреж, безопасный от подводных камней. Он словно целился. Так целится стрелок в идущего на него медведя: промахнулся — смерть…
Со скрипом, со скрежетом завертелся штурвал, яхта почти легла на бок, буруны на черной подводной скале остались слева, Антип резко переложил штурвал еще раз, судно шло стрежем, опасность была позади, ветер шумел не так свирепо, Антип обходил другой ряд камней. Впереди во мгле показались строения Пертоминского монастыря, деревянная, почерневшая от времени звонница, купола, стены…
Рябов хлопнул Антипа по плечу, тот обернулся — бледный, похудевший, словно другой человек.
— Ну, батюшка! — сказал Рябов. — Кормщить тебе еще и кормщить! Рано на печь засел…
— Бери штурвал! — ответил Антип. — Глотка пересохла!
Дед Федор подал ему в кружке воды, он выпил залпом, помотал головой. В это время царь взял его за локоть, другой рукой обнял за шею, наклонился, поцеловал трижды, приказал, чтобы принесли водки.
— Шапку ему мою да кафтан! — крикнул Петр.
Меншиков, улыбаясь веселыми глазами, стоял неподвижно, на подносе держал стаканчик с водкой и кренделек. Антип выпил водку, утер бороду, стал натягивать на себя царский кафтан. Кафтан был ему велик, старик стоял смешно растопырив руки, моргая распухшими усталыми веками. Меншиков подал шапку. Антип взял ее обеими руками, нахлобучил на сивую голову, вновь застыл. Петр порылся в кошельке, протянул Антипу червонец.
— Ну, что ж… — сказал Антип. — Сколько годов прожил, не напивался, нынче согрешу за твое, государь, здоровье. Прости!
Петр засмеялся, ответил осипшим на ветру голосом:
— Нынче все согрешим, кормщик! Когда и согрешить, как не сегодня…
После того как царь и свитские сошли с яхты, Рябов с усмешкой сказал Антипу:
— Может, батюшка, ради нынешнего дня и нас с Таисьей простишь?
Антип подумал:
— Может, и прощу. Сымай с меня кафтан царский, — день будний, что его затаскивать. Шапку прячь. А червонец пропьем!
6. «Дружелюбно учаша»
— Баню, баню спехом топите! — велел Петр игумну Пертоминского монастыря и, согнувшись, чтобы не удариться лбом о притолоку, вошел в низкую, теплую, душную келью.
На звоннице неистово, вперебор, весело, словно на пасху, били колокола, иноки-рыбаки стояли в монастырском дворе открыв рты, верили и не верили, что сам царь Петр Алексеевич пожаловал в их бедный, заштатный монастырь. А Александр Данилович Меншиков уже распоряжался и приказывал, как и чем потчевать государя, куда везти бревна для креста, который срубит сам Петр Алексеевич в ознаменование своего чудесного спасения, где быть царской спальне, куда разместить намокших и продрогших свитских. Бояре постарше умильно молились на паперти монастырского храма, прикладывались к каменным ступеням, крестились, рыдая счастливыми слезами, ругали напуганного монастырского ктитора, что нет в монастыре дорогих ослопных свечей…
