Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Бобрек бросил взгляд на княжеский дом и – вздохнул, жаль ему было оттуда уходить, потому что бедняку было очень интересно подслушивать.
Вернуться назад, туда, откуда его отправили, было невозможно, и после короткого раздумья, он направился в комнату канцлера.
Ему легко было бы найти её, хоть не знал о ней, потому что как раз в такой же потёртой полудуховной одежде, с коротко постриженной головой, с большими руками, выступающими из тесных рукавов, стоял там у порога и зевал бледный подросток, то заслоняя ладонью рот, то делая знак святого креста перед ним, чтобы не пустить внутрь дьявола.
Был это, как он легко догадался, ученик, ananuensis, начинающий писарь при канцлере. Бобрек поздоровался с ним тем объявлением, что ему велели тут ждать. Они поглядели друг на друга, а так как скамья у стены была пуста и только кот дремал на ней, они сели вместе.
Местный мальчик, будучи там дома и чувствуя смелость, начал распрашивать взрослого странствующего клеху, откуда, зачем и от кого сюда прибыл.
Бобрек исповедался ему почти так же, как на дворе, и прибавил, дабы рассеять страх, что долго тут прибывать не думает. Поскольку он подозревал, что мальчик может на него косо и неприязненно смотреть, когда испугается, как бы у него хлеба не отобрал.
У мальчика, очевидно, только теперь уста открылись свободней, и на бросаемые вопросы он стал отвечать охотно.
В этом допросе Бобрек проявил необычайный талант получать из человека то, что хотел. Пустое словечко он запускал, как удочку, на конце которой дёргался червяк, и с каждым разом он что-нибудь извлекал из мальчика.
Служка описал не только своего пана, канцлера, но и князя Семко, и двор его, наконец самого себя и тех, что там когда-либо гостили.
Разговор или скорее вытягивание слов шло так красиво и гладко, что тот, кто исповедался, сам не знал, как всё разболтал, и что только было у него где-нибудь спрятано, выложил гостю.
Слушая, Бобрек не спускал взгляда ни со двора, ни с людей, кои по нему ходили, ни ускользнул от его ушей ни один возглас, никакое движение около панского двора. Глаза бегали живо, и чуть только показалась незнакомая фигура, о каждой начинался расспрос.
– А это кто?
Услышав имя, он тянул болтливого парня за язык: «Что он делает?»
В конце этой всё более доверительной и оживлённой ббеседы, когда канцлер, против всякого ожидания, не приходил, он спросил мальчика и о том, частым ли гостем в Плоцке был Бартош из Одоланова, который как раз сюда прибыл?
– Раньше тут его слышно не было, – ответил парень, – теперь уже немало раз приезжал.
– Князь его любит?
– Наверняка. Говорят, что до рыцарских дел это великий мастер, а князю они милы, потому что для них родился.
– И на охоту его, наверно, должны приглашать в Раву, а может, в Черск и Варшаву? – вставил Бобрек.
Парень покрутил головой.
– О Черске ничего не знаю, – сказал он, – для охоты у князей другие спутники, а это человек для войны. О нём говорят, что он, как те рыбы, которые в стоячей воде не выживают. Если бы войны не было, её бы специально устроили.
Бобрек со смехом похлопал его по плечу.
II
Хотя князь и его гости уже поели, и хотели снимать со стола скатерти, когда прибыл Бартош из Одоланова, велели принести для него новые миски и вино, которое привозили сюда прямиком из Торуни, поэтому его называли Торуньским. Поскольку у крестоносцев, хоть они жили войной, торговля теперь набирала всё большие обороты. Сами они не торговали, но под их боком и охраной этим занимались немецкие поселенцы. В городах их товаров было предостаточно, у них легче всего было приобрести всё заморское, будь то одежда, вооружение или еда.
Тот дорогой в то время индийский перец, имбирь, мускат, райские зёрна, всяческие приправы, которые любили, – немецкие купцы и для своих господ, и для тех, кто хорошо платили, привозили на кораблях.
В Торуни были большие и превосходные магазины вина, потому что чем попало поить крестоносца было нельзя, и гости, которые приезжали к ним из мира, были также привыкшими к хорошему.
Стол, занаво накрытый, ждал Бартоша, хотя часть шляхты, помыв руки, начала расходиться по замку.
Сложив доспехи, отстегнув меч, Бартош, в одном кафтане, только с маленьким кинжалом у пояса, вернулся, отдавая князю поклон. Кроме нескольких мазуров в конце стола, при князе остались канцлер и старый воевода, Абрам Соха.
Тот в военных делах, как при старом Зеймовите, так и теперь, был правой рукой, потому что имел разум, опыт и проверенную верность своим панам. Семко же, которому не было ещё двадцати лет, как раз не хватало того, что принёс гетман.
Сняв шишак и доспехи, каждый человек уменьшается, но Бартош в одном кафтане не казался ни более щуплым, ни менее плечистым, чем был в панцире. Лицо, которое теперь не обрамляло по кругу железо, полностью открытое, было ещё более красивым и достойным храброго рыцаря. На нём было прописано мужество, не хвалящееся собой, – происходящее прямо из крови, рода, обычая, и такое прирождённое, что ничто этого знака стереть не могло, разве что уничтожая этот красивый облик.
Князь Семко показал ему место недалеко о себя, и сам налил ему приветственный кубок.
– За здоровье!
Гость не дал себя упрашивать, залпом выпил, а затем достал нож, чтобы отрезать хлеба, потому что был голоден. – Откуда едете? – спросил Семко.
– Из дома и не из дома, – немного колеблясь и оглядываясь, сказал Бартош, точно хотел знать, кто его слушает. – В хорошем или плохом настроении, с искушением я сюда прибыл, оно жжёт мне губы.
Из медленной речи было видно, что этот рыцарь, которому с железом легко было обходиться, словом не так ловко владел и сам его боялся. Хотел, может, по-рыцарски сразу бросить нагую и откровенную мысль, а что-то его сдерживало. Боялся, как бы так прямо направленная, она не пролетела мимо цели.
– Милостивый пане, – продолжал он дальше, – то, что меня сюда пригнало, и для вас не безразлично. Мазовия само собой всегда Мазовия, и дай вам Боже счастливо ею править, но мазуров с нами, поляками, связывает старый и крепкий узел. Мы также к вам, а вы к нам принадлежите. Кровь Пястов течёт в ваших
