Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха
– Die Hölle ist nicht so heiß, wie man sie macht[8].
Повторил более настойчиво:
– Иди ко мне. И сыта будешь, и к нему поближе.
Марта выровняла взглядом медленно растущий холмик и отстраненно заметила:
– Я не умею топить печь.
Мужчина в тулупе сделал туманный жест рукой.
В тот же день Марта закончила с делами Отто, рассортировав его бумаги и письма. Упаковала свои вещи, самое ценное отдала за долги. Рассчиталась с прислугой, подарив ей скатерть с сутажом и несколько драпировок. Хозяину дачи оставила гобелен. Соседу, исправно чистящему у них снег, одеяло. Себе в память об Отто взяла трехкрышечные карманные часы.
Иван жил напротив и ждал ее у ворот. В сумерках мужчина показался еще выше, возможно, из-за снега, выросшего сугробом на подстриженной «под чуб» голове. Целый вечер хозяин чистил дорожки, чтобы не промочила подол, шикал на собаку и на болтающуюся без дела луну. Закрывал красные ставни. Пытался отсрочить заморозки.
Марта вошла в сени и огляделась. Большой сундук и плетеный ящик, видимо, для хлеба, веники лекарственных трав, ненавязчиво пахнущие летом, и несколько не уместившихся в сарае кос. Упряжь. Полка с кувшинами. Бочка, накрытая тряпкой. Резное коромысло. Деревянная лестница, прялка, широкая, видимо, хлебная лопата. Ночвы, в которых секли капусту, купали детей, разбирали свиные кишки, стирали белье и просеивали муку. Неожиданно скрипнула дверь, и выбежали гладко подстриженные дети. Мальчики. Одному на вид лет семь-восемь, второму – не больше трех. Глаза испуганные. Тревожные. Руки беспокойные. Кинулись на шею отцу:
– Батя, почему так долго? Мы волновались.
Затем разглядели женщину в душном платье и сделали шаг назад:
– Это новая работница?
Иван покачал головой:
– Знакомьтесь, ее зовут Марта, по-нашему Мария. Будет у нас жить и помогать по хозяйству.
Младший подбежал вплотную и потянул за рукав:
– Малия, идем на печь. У меня там целый галнизон.
Марта кивнула. Машинально переступила порог и уставилась взглядом в подведенную синим печь, украшенную по углам крестиками, виноградными гроздьями и цветами. Заметила хромоту малыша и вопросительно взглянула на хозяина. Тот нехотя ответил:
– В прошлом году попал под сани с дровами. Нянька недоглядела.
Полвечера женщина шаталась по хате без особого дела. Монотонно рассматривала «бабий угол» с кочергой, ухватом и сковородником, вешалку с тулупами и валенками, глинобитный пол, угольный утюг и угольный самовар на металлическом подносе. Деревянную доску для нарезки, по всей вероятности, овощей и глиняные горшки. Сечку для рубки капусты. Связку осенних лисичек и опят. Хаотично тянула на себя края вышитых рушников и щупала гладь. Пыталась забиться в холодный угол между верхней одеждой, подушками и постелью. Все искала точку, в которой не будет болеть. Иван со спутанной каштановой бородой смахивал на богатыря с незаконченной картины Васнецова. Первое время молча наблюдал за ее перемещениями, а потом полез в печь, достал чугунок и насыпал в глубокую миску пшенной каши, не обращая внимания на витиеватый, со сложным орнаментом пар. Разложил ложки, большие ломти хлеба и кивнул:
– Ешь. Когда ты в последний раз ела? – поднес ложку ко рту и подул.
За ним с жадностью набросились дети. У старшего не хватало двух пальцев на правой руке, и он, заметив настороженный взгляд Марты, огрызнулся:
– Чего уставилась? Отрубило топором.
Женщина не поняла. Хотела приласкать, но вовремя одернула ладонь. Мальчишка смотрел с ненавистью:
– Сражался с репейником. Я держал его за голову, а товарищ рубил топором и промахнулся.
Переспросила на немецком:
– Was ist mit den Kindern passiert?[9]
– Жена умерла, а на мне поле, сад, хозяйство. Нанял няньку, та не справилась.
Обратил внимание на ее сухую ложку:
– Чего сидишь? Ешь, говорю! Или брезгуешь? Конечно, это не сосиски и не рулька…
Марта подняла к потолку полные слез глаза, и Иван заговорил по-человечески:
– Прости. Это я так, от нервов. У меня есть настойка. Помянем?
Марта не ответила. Она смотрела сквозь, и ее взгляд с легкостью пробил стену, перепрыгнул через забор, ободрав локти и колени, скатился на знакомую тропинку и побежал вдоль старых могил, торопясь к свежему холмику.
Покончив с ужином, женщина лежала на жарко натопленной печи и вспоминала слова хозяина: «Кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой». Понимала, что никогда не будет в этом доме своей. В дымаре повизгивал ветер. Снег месил свое зимнее тесто. Мальчики заглядывали отцу в рот, а тот, не спуская глаз с женщины, рассказывал:
– Февраль – самый короткий месяц, но именно в это время начинают гнездиться вороны. И знаете, какие они хитрюги? Строят поблизости сразу несколько гнезд. Одно крепкое, добротное, а остальные – тяп-ляп. На скорую руку. Все это затевается с единственной целью – сбить с толку ястребов, повадившихся разорять вороньи «дома».
Гнезда устраивают в развилке ветвей. Самое сложное – это закрепить первую палочку. Каждую нужно критически осмотреть, а внутри зашить лоскутами, клочками шерсти или ваты. Вообще-то они очень умные. Давят муравьев и втирают их в тело. Дружат с волками. Запоминают лица, особенно обидчиков. Чувствуют пристальный взгляд человека. Существует любопытное наблюдение: если разорить воронье гнездо, оно будет восстановлено, но стоит над ним натянуть две белые нитки, птицы никогда больше в него не сядут, даже если останется непотревоженной кладка яиц.
Дети ерзали на лавках. Выглядывали в окна, пытаясь нащупать хитрые птичьи морды. Уточняли, испечет ли им Мария хлеб. Иван в который раз с нежностью поглядывал на маленькую женщину, забившуюся в угол, и продолжал как ни в чем не бывало:
– В феврале поют свою первую песню овсянки и большие синицы. Раздувая щеки и выпячивая желтую грудь, бесконечное количество раз повторяют: «Зинзивер, зинзивер, зинзивер». В конце месяца улетают снегири, а медведица рожает маленьких, с кулак, медвежат. Лисы передвигаются парами и отрывисто лают. Волки дерутся за своих волчиц. Зайцы-самцы отчаянно пляшут перед зайчихами. Бобры взламывают лед и выбираются на свободу.
Неожиданно посреди его монолога раздалось звонкое мальчишеское:
– Папа, папа, а Малия никуда не уйдет?
Тот крякнул и растер свою грудь, будто хотел вытянуть из нее душу:
– Не уйдет. Ей некуда идти.
Малыш не унимался:
– И даже на небеса?
Ночь вползла на четвереньках и окурила дом чернильной тьмой. Иван уложил детей, убрал посуду, оставив на столе лишь хлеб. Подошел к иконам и дерзко взглянул на смиренного Иисуса. Хотел протянуть руку, но ограничился дружественным кивком:
– Давай договоримся сразу, на берегу. Ты отобрал у меня одну женщину, и я не оспаривал твое решение. Отпустил, нарядив в праздничное. Вот только эту тебе не отдам. Слышишь? Даже не рассчитывай.
Затем преклонил колени и привычно промямлил:
– Живый в помощи Вышняго.
Постоял возле Марты, спящей с ладонью под щекой, и залюбовался формами, напоминающими холмы Татарки. Поправил сползшее рядно. Неслышно прилег на лавку, но долго лежал
