Фердинанд Оссендовский - Ленин
К ней приблизились две женщины.
Одна из них была Настька, заплаканная, перепуганная, с выступающим из-под фартука животом; вторая — маленькая, сгорбленная старушка — была деревенской знахаркой. Ее желтое перепаханное черными глубокими морщинами лицо было сосредоточенно. А черные и круглые, как у птицы, глаза беспокойно бегали по сторонам.
— Избавь, тетка, девку от ребенка! — прошептала крестьянка. — После жатвы принесу тебе серебряный рубль! Вот те крест, клянусь!
— Спешите, спешите! — бормотала, закатывая рукава, знахарка.
Мать помогла Настьке лечь на камни. В таком положении, живот ее выгнулся, как раздутое туловище коня, который три дня назад сдох в лесу, а собаки грызлись между собой за его гниющие останки.
Старушка, поковырявшись возле одежды девушки, пробормотала:
— Дай-ка, соседка, доску…
Крестьянка принесла тяжелую, широкую доску для стирки белья.
Знахарка, прокричав непонятные заклинания, подняла ее и со всей силы ударила по животу лежавшую Настьку. Раздался удушливый стон и тихий плач, после чего последовали новые удары.
Продолжалось это долго. Стоны, скрежет стиснутых зубов и глухие звуки ударов…
Девушка пронзительно крикнула и замолкла.
— Все… — буркнула старуха. — Принеси теперь воду и церковную свечку!
Бормоча заклинания, она брызгала на неподвижную Настьку водой и ходила вокруг нее со свечкой в руке, неустанно повторяя:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Мать наклонилась к лежащей девушке и вдруг отскочила, протерла испуганные глаза, схватила себя за волосы и прошептала:
— Тетка Анна, Настька мертва… Настька мерт-ва!
Затем она опустилась на землю и стала биться головой о стену.
Откуда-то издалека донеслись звуки гармошки.
Веселые, высокие ноты игриво переливались.
Молодой беззаботный голос пел:
Три деревни, два селаВосемь девок, один я!Ух — Ах!
Глава III
Вся деревня собралась перед домом Халина.
Белый гроб, сбитый наспех из оструганных досок, стоял на двух табуретках в правом углу хаты. На полке с черными, закопченными иконами горела восковая свеча.
Молодой маленький худой поп в выцветшей, посеревшей сутане и старой из черного бархата накидке читал молитвы. Потом пел сухим голосом, сдерживая возмущение всей силой воли. Его голубые глаза то и дело наливались слезами, а бледные руки сильно сжимали крест, когда он, тяжело вздыхая, пел обрывистые слова молитв.
Поп не глядел на толпившихся вокруг сельчан, пряча глаза за опущенными веками.
Время от времени бросал он взгляд на мертвую Настьку.
Видел ее заострившийся нос, образовавшиеся от нестерпимой боли возле губ морщины и один мутный незакрытый глаз.
В такие моменты пение прерывалось, поп со свистом втягивал воздух и еще сильнее впивался худыми пальцами в металл креста.
Богослужение подошло к концу.
Затихли ужасные, жалобные слова:
— Упокой ее, Господи, в пристанище святых Твоих!
Мужики вынесли Настьку и быстрым шагом направились к кладбищу, где паслись оставленные без присмотра коровы, а среди сорняков, помятых зарослей ракитника и вьюнка бегали собаки.
Над могилой девушки быстро вырос маленький курган из желтой глины, а над ним — белый, деревянный, без надписи крест.
Господин Ульянов пригласил попа к себе на чай:
— Издалека прибыли, святой отец, устали, наверное. Милости просим к нам!
Халин не удерживал священника; и даже был рад, что избавился от незнакомого попа из далекой приходской церкви. Чужой и «ученый» человек испортил бы, стесняя всех, поминальное пиршество.
Мария Александровна поддержала просьбу мужа.
Молодой поп, смущенно и по-доброму улыбнувшись, молча кивнул головой и снял траурную накидку, а крест, кропило и бутылку со святой водой завернул в красный платок. Затем, вытряхнув угли из кадила, взглянул на крестьян.
Они брали пальцами из маленькой миски щепотки пшенной каши и нетерпеливо смотрели на осиротевших родителей, которые лопатами ровняли могилу.
Господин Ульянов, пригласив попа к столу, покровительственным тоном расспрашивал его о доме, семье, церковных делах.
Поп, скромно опуская глаза, рассказывал осторожно, с недоверием.
— Какую вы, отец, семинарию закончили? — спросила госпожа Ульянова.
— Киевскую семинарию, а затем духовную академию в Петербурге, фамилия моя — Чернявин, Виссарион Чернявин… — ответил поп тихим голосом.
— Духовную академию! — воскликнул господин Ульянов. — Так ведь это же самое высокое научное заведение, а вы, отец Виссарион, зарылись в деревенскую глушь! Как такое возможно?
Поп поднял встревоженные глаза и прошептал:
— Я не знаю, могу ли говорить открыто… Опасаюсь, что кто-нибудь может подслушать…
— Нам можете говорить смело… — заявила Мария Александровна.
— Хорошо… — прошептал поп. — Я знаком с вашим сыном — Александром Ильичом…
— Да-а? — удивилась госпожа Ульянова. — И где же вы с ним встретились?
— В Казани… У нас есть общие знакомые… — прозвучал уклончивый ответ.
— Отец, расскажите же, наконец, как могло случиться, что ученого священника направили в такой глухой приход?
Отец Виссарион подозрительно оглянулся и, наклонившись над столом, прошептал:
— Я гоним епархиальным епископом и святейшим Синодом…
— За что?
— За то, что восстал против церковной политики и отказался быть церковным чиновником. Призвание мое — несение истинной веры во Христа и ее укрепление…
Внезапно оживившись, он стал говорить смелее, громче:
— Россия пока еще дикая, почти языческая страна, мои дорогие! Священники наши должны быть миссионерами! Ведь наш темный, необразованный народ ничего не перенял из христианства. Ничего! Раньше бил поклоны у ног деревянного идола Перуна, а теперь, спустя тысячу лет, бьет челом перед нарисованными на дереве иконами. Для него Бог — это икона, а о Духе он так ничего и не знает. Не знает, не думает и не может понять! Любви, света, надежды и веры нет у нашего народа, но, что ужаснее, народ наш способен отрекаться даже от самых мелких признаков веры — молитвы и впадать в угрюмое богохульство!
Он замолчал, задумавшись.
— Наш мужик молится за урожай, за увеличение пашни и за то, чтобы ее отобрали у тех, чьи владения больше… — продолжал отец Виссарион. — Только это у него в голове. За обещание земли он пойдет и в рай, и в ад! Царь Александр II раскрепостил мужиков, привязав к небольшим наделам земли, которые ничего, кроме нищенского существования и постоянной борьбы с голодом, не могут им дать… Его назвали «Освободителем»! Кто-то мудрый посоветовал ему направить мысли народа на постоянную тягу к земле и обманчивыми обещаниями парализовать его жизненные силы. Это дьявольский план!.. За это царь и погиб от рук революционеров…
Все молчали. Володя всматривался в бледное, уставшее лицо отца Виссариона.
— Как же я могу привлечь этот народ к учению Христа, если мне приказывают обманывать его, склонять к покорности, к обоготворению царя и уступчивости злым властям? Не могу! Не могу!..
Он вздохнул и добавил шепотом:
— Я написал об этом трактат. И вот я гоним, за мной следит полиция, меня сослали в деревню… Священник!.. Великое слово! Ужасная ответственность! Вы были на похоронах этой девушки… Мне известно, что происходит в деревне… Известно, потому что на исповеди я слышу об ужасных вещах! Это не преступления, ведь это слово неприменимо к нападению волка на ягненка? Мы живем в беспросветной тьме. Мужья насмерть забивают своих жен, когда почувствуют тягу к другой женщине. Жены подсыпают мужьям в водку яд, чтобы от них избавиться. Девушки ведут распутный образ жизни, а затем бегут к знахаркам, чтобы те избавили их от неизбежных последствий; пьянство, первобытные обычаи; человеческая жизнь не имеет никакой ценности: убить человека, убить с изощренной азиатской изобретательностью, чтобы он чувствовал наступление смерти, — таков наш народ! Никто не знает и не предчувствует, какие могут быть последствия всего этого…
— Революция, бунт? — спросил шепотом господин Ульянов.
— Нет! — воскликнул молодой поп. — Народ, как дикое хищное животное, вырвется из клетки и утопит все в преступном урагане, в кровавом половодье, в огне… Это время уже приближается!
Он поднял руку и, тяжело дыша, потряс ею над головой.
— Это ужасно! — промолвила Мария Александровна.
— Быть может, наши школы станут спасением от этого бедствия? — спросил господин Ульянов.
— Это слишком долгий путь! А с учетом настроений нашего народа — даже опасный. Книжка не накормит голодных. С пользой можно учить только сытых и спокойных людей. А у нас — голод и ненависть… Не надо себя обманывать!
