Григорий Полянкер - РАЗБОЙНИК ШМАЯ

– Да ты хоть домой меня отвези! Не слушай ты, что этот разбойник говорит. Не видишь, что ли, ведь сердце у меня вот-вот разорвётся… – плаксивым голосом стал упрашивать Лейбуш, держась обеими руками за край телеги.

– Ну ладно, что мне с тобой делать, – полезай! – проворчал Хацкель и стегнул лошадей. – Домой могу отвезти…

Нахлёстывая лошадей, извозчик чувствовал за спиной прерывистое, хриплое дыхание Лейбуша.

– Сумасшедший! – шипел он. – Повези меня. Одна ночь – и ты разбогатеешь. Плачу тысячи… Одна ночь…

– Будьте уж вы богачом… А мне жизнь дороже.

А Шмая стремительно вошел в дом, схватил фуражку, натянул сапоги и бросился бежать к переулку, где, как он знал, помещался отряд самообороны.

Когда Шмая прибежал к двухэтажному каменному дому Лейбуша с застеклёнными верандами, он застал там несколько вооруженных парней. Лейбуш и его семья сидели на чемоданах и узлах. Всех попросили слезть: «Стоп! Конка дальше не пойдет!» Поднялся крик, шум, вся улица сбежалась. Лейбуш плакал, умолял, грозил, рвал на себе волосы.

Только начало светать, а всё местечко собралось возле дома Лейбуша посмотреть, как оттуда вывозят добро. Лошадки Хацкеля весело тащили мешки и узлы к большому складу, куда свозили реквизированное имущество богачей.

В местечке было празднично. Мужчины ходили с винтовками и с красными повязками на рукавах. Рассказывали, что послана депутация в Киев, в губернию, чтобы узнать, как поступить с имуществом богачей и что будет дальше…

Местечко было расположено недалеко от тракта, ведущего в большой мир. По этому тракту проходили некогда вражьи войска, оставляя за собой пожарища и пепелища. В этих местах рассказывают множество историй о боях Богдана Хмельницкого. А там, в большом дубовом лесу, говорят, скрывался Кармелюк со своими бравыми хлопцами. Мимо местечка проходили русские дивизии, шедшие на немца и австрияка. Не раз приходилось отстраивать местечко заново. И всегда люди ожидали лучших времен.

А как красиво было местечко! Оно окаймлено дремучим лесом, зелёные горы за ним поднимались до самого неба, а дорога петляла и змеилась между гор и терялась где-то в чаще лесов.

В этом местечке родился, здесь провёл свои юные годы, отсюда и на войну ушел разбойник Шмая. Старики говорят, что он весь в деда своего – жестянщика Авром-Бера «чёрного», который четверть жизни прослужил царю, был кантонистом. Отец Шмаи, жестянщик Исроэл, сложил голову под Порт-Артуром. И об отце и о деде Шмаи можно было бы рассказать много удивительных, весёлых, а порою и очень грустных историй.

Сам Шмая тоже немало натерпелся, трудно и тяжко бывало ему, но никогда и никому он не жаловался. Иные покидали местечко и отправлялись бродить по белу свету, счастье искать, а он повидал множество городов и местечек, но такого, как своё, не встречал. И лучше своих земляков никого не нашел. Духом Шмая никогда не падал, и терпеть не мог меланхоликов. Меланхолик, думал он, не стоит того, чтоб земля его на себе носила. Однако кровельщик порядком устал, воевать ему осточертело, и про себя он решил, что больше ни в какую драку ввязываться не станет. Хватит с него! Уж он, кажется, заслужил отдых.

Но на белом свете всё кипело, как в добром котле. В воздухе снова пахло порохом.

Ремесленники раздобыли винтовки и организовали дружину самообороны. Далеко за местечком встретили банду и разогнали её, другую встретили – и ей досталось. А когда бандиты увидали, как дружина принимает непрошеных гостей, стали обходить местечко стороной.

Отряд разрастался. Кто мог винтовку в руках держать, вступал в дружину. В местечке начал устанавливаться порядок, и простой люд почувствовал себя хозяином.

На первых порах Шмая держался в стороне. Он только время от времени приходил посмотреть, как ребята учатся владеть винтовкой, бросать гранаты.

Наступили трудный дни, Отряд редел после каждого боя.

В эти дни многие думали о кровельщике: винтовки стояли, а людей бывалых, боевых не хватало. Шмая уже несколько дней не показывался на улице. Жена его заболела тифом, и он выбивался из сил, ухаживая за ней. Приходил старенький фельдшер прописывал порошки, но главное, говорил он, это хороший уход, питание – куриные бульоны, яички, масло… Но и в аптеке и на рынке – хоть шаром покати. Шмая не знал, что делать с двумя своими детишками, с Сашкой и Лизой, – ведь они могли заразиться. Соседи взяли детей к себе, а вскоре группу бедняцких детей ревком отправил в губернский детдом, и ребята Шмаи тоже уехали. И остался он один с больной женой.

Стояла глубокая осень, непрестанно шли дожди. Местечко погрузилось в густой туман. Отряд вызвали в соседнее местечко – отбить наступление банды, и всех здесь охватило отчаяние. Стали рано запирать ворота и двери, гасили огонь, прислушивались со страхом и тревогой. Прошел день, другой, третий, а отряд не возвращался. Царила мертвая тишина.

Люди и не заметили, когда и откуда пришла ночь и опустилась на низенькие местечковые крыши. Моросил надоедливый, колючий дождик, свидетельствовавший о том, что осень обосновалась прочно. Из соседнего хмурого леса дул холодный ветер. Показался, было, серп луны, неуверенно мигнуло несколько звёзд, но тут же всё затянуло тучей.

В доме Шмаи всё ещё чадила коптилка. Шмая сидел, облокотившись на стол, и грустно потягивал давно погасший окурок. Окно было завешено рваным одеялом, тишина лишь время от времени нарушалась глухими стонами жены, лежавшей в жару с мокрой тряпкой на голове. Глаза у Шмаи красные, усталые. Уж он и не помнит, когда спал. Жена дремала. Он поднялся и подошел к её кровати: ему показалось, что она стала легче, ровнее дышать. Он укрыл жену, стоял и смотрел на осунувшееся бледное лицо, на длинные тёмные ресницы. Вот она снова начала дышать с трудом, будто ей не хватало воздуха. Шмая все ещё стоял, и нежность охватила его. Года за два до войны он женился. Появились дети. Началась война, и он ушел на фронт. А когда вернулся, он тоже не много радости в дом принес. Время было тяжелое, заработков – никаких.

Шмая постоял ещё немного, погруженный в раздумье, потом погасил коптилку и прилёг на топчане, натянув на себя шинель.

Шмая не знал, сколько времени он проспал, но, раскрыв глаза, увидал, что жена стоит над ним и плачет:

– Шая, Шая, вставай скорее… вставай… Зажги огонь…

– Что такое, Фаня? Что случилось? – вскочил он в испуге.

– Прислушайся… В городе бог знает что делается… – дрожа проговорила она.

– Что ты, милая… Зачем ты поднялась? Разве можно тебе? – Он взял её за руку и довёл до кровати.

Нащупал в кармане спички, зажег коптилку и, прислушиваясь, стал успокаивать больную.

Снаряд с диким воем пронесся над самой крышей, вылетели оконные стёкла. Фаня упала на пол. Второй снаряд прогудел и разорвался, где-то поблизости, так что домишко вздрогнул, будто земля под ним качнулась.

Шмая поднял жену.

Где-то совсем близко слышна была стрельба из пулемета. Петлюровцы носились на конях по улочкам и поджигали дома. В окнах стало светло от пожара, к небу поднимались огромные языки пламени. То и дело раздавался издали гром орудий, и по улицам с диким криком бежали люди, ржали перепуганные лошади, оглушенные взрывами.

Ветер сорвал одеяло, которым было завешено окно, и комнату осветило зарево. Шмая схватился за голову и подбежал к жене.

– Фаня, дорогая, надо бежать!

Но она лежала неподвижно.

– Ну, не плачь, крепись, родная, видишь, что вокруг творится…

– Вижу, – едва проговорила она и подняла на него испуганные глаза.

Он никогда ещё не видел их такими большими и просящими, полными слёз и горя. Пересохшие губы раскрылись, и она прошептала:

– Обо мне не заботься… Я умираю… Иди, спасайся сам… Беги…

– Что ты говоришь? Что ты говоришь? Разве я тебя оставлю?

– Беги из этого ада, спасайся… Мне, видно, так уж суждено… Детей спасай… Где они?…

– Ты разве забыла? Детей увезли в приют. Им там хорошо будет.

Шмая с трудом сдерживал рыдания. По заросшим, давно не бритым щекам катились тяжелые, мутные слёзы.

Снова где-то недалеко упал снаряд, и от потолка отвалилась глина, коптилка погасла, а небо за окном стало багровым. Кровельщик схватил шинель, завернул в неё жену и, подняв её на руки, пустился бежать по улицам, сам не зная куда и зачем. Стрельба не прекращалась.

Шмая бежал в гору дворами, огородами. Вот он увидал кем-то оброненную винтовку. Сам не зная для чего, Шмая на минутку опустил свою ношу, поднял винтовку, надел её через плечо, потом снова взял на руки жену. Стрельба немного стихла, надо было где-то укрыться.

Люди бежали к большому каменному зданию синагоги, возвышавшемуся над краем Кривого яра и выглядевшему со своими глухими стенами, как забытая старинная крепость.

Когда Шмая добежал до синагоги, там было уже полно людей. В шуме нельзя было разобрать, что делают люди – молятся или плачут. Было тесно, душно, а люди всё прибывали и прибывали. Шмая с женой на руках остановился у дверей и крикнул изо всех сил: