Михаил Зуев-Ордынец - Дело № 179888
Вот один такой вечер.
Каперанг делает у открытого окна зарядку перед сном. Сильные, резкие выпады, повороты, взмахи, а ему было 62 года. Епископ молится, обратив лицо фресковой голубизны к потемневшему небу. Староста обходит „контуженных“ на допросах, выслушивает, выстукивает, шутит ласково и ободряюще. А у дверной решетки двое „лудильщиков“ усердно скребут ложками медный бак, в котором приносили нам на ужин ячневую кашу.
„Лужение“ тоже один из способов унизить человека, сломать его гордость и самоуважение. Опорожненный бачок не уносят сразу, а ставят в коридоре вплотную к решетке. Староста называет фамилии очередных „лудильщиков“, и двое бросаются к дверям. Один прижимает бачок к решетке, другой „лудит“, ложкой соскребает налипшую на стенках кашу. Наскребали иногда по миске и даже с верхом, а при нашем вечном голоде — это хоть один сытый вечер. И я не помню случая, чтобы кто-нибудь отказался от великого счастья выскребать из бачка холодную безвкусную кашу. А пары получались самые неожиданные: профессор и печник, комиссар дивизии и красноармеец, или начальник милиции и епископ православной церкви. У решетки в коридоре стояли уголовники-воры, разносившие по камерам бачки с пищей, стояли и разыгрывали „лудильщиков“:
— Эх, живут же люди! Ты погляди, сколько наскребли! — издевательски завидует один. А другой подхватывает: — Чище луди, профессор, уркам меньше работы будет!
Профессор ниже опускает голову и скребет, обреченно скребет ложкой по дну бачка.
— Когда я вижу такое, — кивнул на „лудильщиков“ и на мордастых урок Пиотровский, — я вспоминаю „Гамлета“, террасу Эльсинорского замка. „Не ладно что-то в королевстве Датском!“
— Ну-ну, — шевельнул доктор ласковыми бровями. — Если небо в тучах, значит, и солнца нет?
— Вы, товарищи дорогие, мне вот что скажите, — подал голос обычно тихий, всего стесняющийся колхозник. — Зачем они такое безобразие с нами делают? Какая болячка на них напала? Мой показывает мне бутылку и спрашивает: „Какого цвета?“ Я говорю: 'Разве не видно? Белая». А он трах меня по рылу. Я ему было: «Но-но, вы не очень!» А он опять меня в рыло: «Какого цвета бутылка?» — «Да чего пристали, право слово! Белая, какая же еще?» — Опять в рыло. «Какого цвета!» Я вроде бы догадался и отвечаю: «Черного цвета». Засмеялся и похвалил: «Молодец! Учись глазам не верить».
— Поставили, значит, тебя на карачки? — покривился в улыбке желчный, страдавший гастритом председатель колхоза. — Научился белое черным называть? Затем и делают безобразие.
— Это-то я понимаю, — сказал тоскливо колхозник. И вдруг обиделся. — И вас научат на карачки становиться. Вы мне ответьте — причина и надобность этому какая? И что нам делать остается?
— Бороться! — строго ответил доктор. — И верить! Главное — верить!
— Круговую оборону надо занять! — почему-то выставил сжатый кулак красноармеец. — Фашизм вовсю наступает!
— Стой, стой! Какой фашизм? С какой стороны наступает? — спросил председатель. — Ты про что говоришь?
— Я лично помаленьку разбираться начинаю! — улыбнулся со скромной гордостью красноармеец. — Мой следователь, товарищ старшин лейтенант, точно мне объяснил. Теперь в моде японская система диверсий. Называется москитная система. Налетают со всех сторон и действуют по мелочишке, комариными укусами, Там анекдотик про колхозные трудности расскажут, здесь гайку в мотор сунут, а то и ручку от бачка в уборной оторвут. А что? Тоже вредительство!
— Та-ак! — зловеще протянул председатель колхоза. — Ты-то за что сидишь? Ручку в сортире оторвал? Сознавайся! — Все мы засмеялись. Паренек смутился и по-мальчишечьи покраснел.
— Ишь, как объяснили тебе! Москиты! Это значит все кругом враги, значит, не верь народу и друг другу не верь? — Печник сожалеючи вздохнул. — Зарапортовался ты, парень.
— И красного бойца на карачки поставили, — жалобно сказал колхозник.
— Тут похуже! — махнул безнадежно рукой председатель. — Отраву бойцу в душу вливают. Теперь никакой он не боец.
Красноармеец молчал, потупившись, то и дело вытирая ладонью нос. Разгребая пятерней миклухо-маклаевскую бороду, геолог сказал задумчиво:
— В тайге и тундре приходилось с лютыми волками встречаться. Ну, тут главное — гляди, чтобы он на горло не кинулся. И теперь мы как в тайге, остерегайся, не вцепились бы в горло, — поглядел геолог на красно армейца.
— В душу то есть? — спросил, оробев, колхозник.
— Вот-вот!
— Да бросьте вы антимонию разводить! Отраву в душу влили! Тоже мне! Тут такая бражка подобралась, что и душу вытрясут, и у лысого на плеши вошь найдут. А кто за нас заступится? Ведь мы прокаженные!
Это вмешался в разговор капитан-танкист, всегда злой, со всеми резкий. Ну да ведь ему и досталось сверх меры. Он по непонятным причинам задерживался в Шпалерке, его уже судил трибунал и дал 15 лет. На маневрах Тухачевский, проезжая мимо его домика, попросил напиться. Жена капитана пригласила маршала в комнаты и угостила домашним квасом. Вот и все преступление.
— Мне вот дали «полную катушку» ни за понюх табаку, — продолжал танкист, — а в «Красной звезде» напечатали: «Приговор оглашен. Бурные аплодисменты».
— Я бы их, сукиных сынов, за это такими словами покрыл, никакая газета не напечатает! — рассердился печник.
— Кого покрыл бы? — закричал танкист. — Ну кого, кого? Крой всех подряд, с самого верха до низа. Все кругом сукины сыны!
— Перестаньте! — резко сказал доктор. — Не все кругом сукины сыны.
— Откуда это видно?
— Со звезды. А вы со своей колокольни смотрите.
— Берите выше! Я с высоты моих пятнадцати лет смотрю. Ну, а что с вашей звезды видно?
— Вам указательный палец нужен? Извольте! А кто сейчас пашет, сеет, сталь варит, новые железные дороги прокладывает, новые электростанции воздвигает? Тоже сукины сыны?
— Дом горит, а часы ходят, — язвительно улыбнулся танкист. — С этим я, пожалуй, соглашусь.
— Вы вот о чем подумайте, товарищи, — тихо сказал сидевший на полу, на свернутых одеялах; начальник депо. Он все еще не мог стоять на своих распухших ногах. — Со смерти Ленина прошло тринадцать лет, а будто столетие пролетело. Сколько сделано! Сколько побед! И не легкие были эти победы. Это, так сказать, биография страны, а ее никому не зачеркнуть.
— Это и биография людей! — крикнул танкист. — А этих людей начисто зачеркивают! Для них бульдозер уже могилы роет!
— Почему бульдозер? Какие могилы? — заволновался доктор.
— Для всех могил лопатой не нароешь! — отрубил капитан.
Было когда-то такое выражение: тихий ангел пролетел. А после г лов танкиста словно мрачный ангел пролетел. Все мы долго невесело молчали. Первым нарушил молчание каперанг. До этого он не вмешивался в разговор, лишь слушал всех внимательно, с лицом спокойным и насмешливым. Такие лица бывают у людей наблюдательных и умных, слишком умных, чтобы выставлять напоказ свой ум и свою зоркость.
— Я с вами согласен, капитан, — корректно поклонился он танкисту. — Все пойдем ко дну.
— И вы веру потеряли? — с укоризной посмотрел на моряка доктор. — Значит, не надеетесь пушку свою достроить?
— Нет, не надеюсь! — мужественно ответил каперанг. — И вам советую не надеяться, что вы снова возьмете в руки хирургический нож.
— Эх, поздно я узнал, в какую сторону наши танки стрелять должны! — опять взорвался танкист.
— Злой ты, громкий, — укоризненно покачал головой печник.
— Ля тихоньких и не люблю! Тихих, сам видишь, бьют и плакать не велят!
— А может, так и должно быть? — робко и печально спросил колхозник. — Как говорится — лес рубят, щепки летят.
— Думай, что говоришь, — покосился на него председатель колхоза. — Не щепки, а люди. Не классовые враги, а честные советские люди летят, которые серебра-золота дороже! С высокой трибуны, — поднял он палец к потолку, — было возвещено, что люди ценный капитал, а тут — на тебе!
Председатель развел беспомощно руки и долго стоял так. Колхозник успел за это время вздохнуть и сказать осуждающе:
— Чистый убыток державе. Нехозяйственно как-то!
— Ничего не понимаю, — глухо, с болью и стыдом сказал тоже молчавший до сих пор комиссар дивизии. — Я боюсь думать, боюсь сам с собой разговаривать. Без конца задаю себе вопрос — знает обо всем этом хозяин?
Все затихли, ожидая дальнейших слов комиссара. Теперь он не имел права молчать, теперь он должен продолжать. Но он молчал, по-прежнему опустив глаза.
Камера мерно гудела. От стола доносились голоса шахматистов. Шахматы вылепили из хлеба, урвав кусок от своих несчастных трехсот граммов.
— Мы вот так пойдем!
— А мы вот так! Шах!
— Вот это ай-яй-яй!
— Вот это ай-яй-яй! — насмешливо повторил танкист восклицание шахматиста. — Товарищ военком не может ответить на политический вопрос. Ай-яй-яй! Вы ведь в конфликте на КВЖД участвовали, чанкайшистов лупили? Поди, голосили: «Политруки, на фланги! Вперед! Ура!» А теперь, поди, караул готовы кричать? А где же ваши ордена и прочие регалии? — бесцеремонно сунул он палец в дырку на гимнастерке военкома. — Сталин дал, Сталин взял, да святится имя его?
