Дмитрий Мережковский - Мессия
— Ах ты, пес смердящий! — завопил он, уже не помня себя от бешенства: печень кинулась в голову. — Зла на меня не имеешь, а кто донес, кто донес царским сыщикам, что два Амонова лика у меня в гробнице не замазаны? Говори, кто?
— Я не доносил, а если бы и донес, вины моей бы не было: царь велел истреблять Амоновы лики, — ответил Юбра, как показалось Хнуму, уже с наглым вызовом.
— Так вот ты как, сукин сын, грозить мне вздумал? Ну, погоди ж, я тебя!
Поднял палку. Она была толстая, из крепкого, как железо, акацийного дерева: если бы опустил ее на голову Юбры, мог бы его убить. Но Бог спас обоих. Глаза их встретились, и точно Маита глянула на Хнума.
Медленно опустил он палку мимо головы Юбры, зашатался, упал в кресло, закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь. Потом отнял их от лица и, не глядя на Юбру, сказал:
— Вон! Чтоб духу твоего здесь не было. Ты мне больше не раб. Развяжите ему руки, пусть идет, и никто не смей его тронуть. Я его простил.
— Может быть, я и ошиблась, — говорила Дио Пентауру, проходя с ним через сад на канал, к Тутиной лодке. — Может быть, вы, египтяне, бунтовать умеете…
— По Юбре судишь? — спросил Пентаур.
— Да. Много у вас таких?
— Много.
— Ну, так не миновать бунта… А как странно, Таур: только что мы с тобой спорили, был Сын или будет, и вот здесь то же…
— То же везде, — ответил Пентаур.
— Из-за этого и бунт? — спросила Дио.
— Из-за этого. А ты рада?
Дио ничего не ответила, как будто задумалась. Пентаур тоже помолчал, подумал и сказал:
— Может быть, из-за этого мир погибнет…
— Пусть, — ответила она, и ему показалось, что огонь бунта уже горит в ее глазах. — Пусть погибнет мир, только бы Он был!
IV
Лодку подали к воротам Хнумова сада, выходившим прямо на Большой канал, которым южная часть города соединилась с северной — Апет-Ойзитом, где находился Престол Мира — Амонов храм.
Дио, узнав, что Тута отложил свидание с нею на несколько часов, решила провести с Пентауром эти, может быть, последние часы: все еще не знала наверное, едет ли завтра. Хотела также проститься с Амоновым храмом: полюбила этот величайший и прекраснейший в мире дом Господень за то, что через него вошла в Египет.
Над необозримым множеством сереньких, низеньких, плоских, точно приплюснутых, слепленных из глины, домиков — ласточкиных гнезд, возвышались, окруженные стенами, три исполинских святилища — Амона, Хонзу и Мут — Отца, Сына и Матери. Тут же, внутри стен, были рощи, сады, пруды, скотные дворы, погреба, житницы, пивоварни, мироварни и прочие службы — целый город в городе — Град Божий в граде человеческом.
С новым царствованием все это запустело: святые ограды были разрушены, сокровищницы разграблены, святилища заперты, жрецы разогнаны и боги поруганы.
Доехав по каналу до священной дороги Овнов, Дио села с кормилицей Зенрой в носилки, а Пентаур пошел рядом.
Завернув направо, на боковую дорогу, к святилищу Мут, вошли в ограду его, через северный вход.
Здесь лунным серпом серебрилось священное озеро бога Хонзу — Озириса Лунного. Розовый гранит обелисков, черный базальт колоссов, желтый песчаник пилонов, зеленые верхушки пальм — все, облитое червонным, уже вечереющим золотом солнца, опрокинулось в воде, как в зеркале, с такою четкостью, что видны были каждое перышко в радужных крыльях Соколов — Солнц на челе пилонов и каждый иероглиф в многоцветной, по желтому песчанику, росписи — россыпи драгоценных камней по золоту: как будто там, внизу, был тот мир, обратно подобный этому, — совсем такой же и совсем другой.
В ямах, вырытых на берегу озера, должно быть, нарочно, чтобы осквернить святые воды, добывали кирпичную глину. Озеро здесь обмелело, тинистое дно обнажилось, и загнивавшая в лужах вода отливала радугой. Тут же повалено было лицом в грязь исполинское, из темно-красного песчаника, изваяние бога Амона, и распряженный буйвол, стоя по колено в воде, чесал облепленный грязью, косматый бок об острый конец одного из двух перьев в божеской тиаре, и от него смердело свинятником.
Рядом с ямами было незапамятно-древнее святилище двух богинь Матерей — Лягушки-Гекит и Туарт-Гиппопотамихи.
При начале мира выползла из первичного ила божественная Лягушка, Повивальная Бабка, и тотчас начала помогать всем родильницам; помогла и рожденью Хонзу-Озириса, сына божьего; помогает и каждому умершему воскреснуть — родиться в вечную жизнь. Так же скоропомощна в родах и Туарт-Гиппопотамиха.
Медные двери святилища были заперты и запечатаны; но в притворе, в двух сводчатых впадинах стен, за драными завесами, скрывались от царских сыщиков обе богини. Огромная, из зеленой яшмы, Лягушка, с круглыми, желтыми стеклянными глазами, добрыми и умными, сидела на своем престолике-кубике. А Гиппопотамиха, из темно-серого обсидиана, в женском парике, с тупым рылом свинухи, со свирепым оскалом зубов, отвислыми сосцами и толстым брюхом беременной женщины, стояла на задних лапах и держала в передних — знак вечной жизни — Крестный Узел.
Двенадцатилетняя беременная девочка, эфиоплянка, обвив шею богини вязью лотосов, упала перед нею на колени и горячо, с детскими слезами, молилась о благополучном разрешении от бремени.
Зенра хотела принести двух горлинок в жертву богиням Матерям за Дио, вечную деву, не-мать, чтобы, наконец, сделалась матерью.
Вошли в притвор. Здесь старушка-жрица, немного похожая лицом на свою богиню Лягушку, купала в медном чане с теплой водой двух священных ихневмонов, водяных зверьков, полукошек, полукрыс, любезных богу наводнений, Хнуму-Ра. После купанья они разбежались, играя: самец погнался за самочкой.
— Пю-пю-пю! — подозвала их жрица тихим чмоканьем и начала кормить из рук размоченной в молоке хлебной мякотью, бормоча молитву о благом разлитьи вод.
Потом, сойдя к озеру, закликала:
— Соб! Соб! Соб!
На другом конце озера забурлила вода, и, высунув из нее глянцевито-черную, как тина, голову, быстро поплыл на зов огромный, локтей в восемь длины, крокодил, зверь бога Собека, Полночного Солнца. На передних лапах его блестели медные, с бубенчиками, кольца, в ушах — серьги, а в толстую кожу черепа вставлено было, вместо похищенного рубина, красное стеклышко. Он был такой ручной, что давал себе чистить зубы акацийным углем.
Выполз из воды на лестницу и растянулся у ног жрицы. Сидя на корточках, она кормила его мясом и медовыми лепешками, принесенными Зенрой, бесстрашно всовывая в разинутую пасть зверя левую руку; от кисти правой оставался только обрубок: ее отгрыз крокодил, когда она была еще девочкой.
— Лучше бы он тогда всю меня съел, — говорила старушка, — не видали бы глаза мои того, что нынче творится…
Не договаривала: «При царе-богоотступнике».
Быть пожранным священным крокодилом почиталось блаженным концом: ни умащать, ни хоронить не надо — прямо из святого чрева в рай.
С материнской нежностью гладила старушка зверя по жестким черепьям спины и называла «Собенькой», «дитяткой», «батюшкой». И чудно было видеть, как свиные глазки чудовища светились ответной лаской.
— Ну что, как тебе понравилась наша крокодилья матушка? — спросил Пентаур Дио, улыбаясь, когда они вышли из притвора, оставив в нем Зенру и отправив носилки вперед.
— Очень понравилась, — ответила Дио, тоже улыбаясь.
— Смеешься?
— Нет. Ваша Мут и наша Ма — одна Небесная Матерь, благословляющая всю земную тварь.
— А как же ты?.. — начал он и не кончил. Но она поняла: «Как же ты убила бога Зверя?»
— По нашей тайной мудрости, — заговорил он, спеша, чтобы скрыть ее и свое смущение, — ближе человека к Богу зверь, ближе зверя злак, ближе злака персть, Мать Земля; и глыба раскаленной персти — солнце, сердце мира — Бог.
— А он этого не знает? — спросила Дио.
— Не знает, — ответил Пентаур, поняв, что она говорит о царе Ахенатоне. — Если бы знал, не ругался бы над Матерью…
«А может быть, и я, вечная дева, не-мать, тоже чего-то не знаю», — подумала Дио.
Шли от святилища Мут к храму Амона по священной дороге Овнов, исполинских, изваянных из черного гранита, уставленных в ряд по обеим сторонам дороги. У каждого на темени, между завитыми книзу рогами, был солнечный диск Амона-Ра, а между поджатыми передними ногами — маленькая, точно детская, мумийка покойного царя Аменхотепа, отца Ахенатонова: бог-зверь обнимал умершего, как будто нес его в вечную жизнь.
Все они, казалось Дио, смотрели на нее так, как будто хотели сказать: «Богоубийца».
Подошли к пилону — огромным, отдельно от храма стоящим вратам, подобью усеченной пирамиды, с радужно-пернатым шаром солнца на челе и высокими для флагов мачтами. По обеим сторонам пилона два гранитных великана, совершенно одинаковых, изображали царя Тутмоза Третьего, Ахенатонова прапрадеда, первого всемирного завоевателя.
