Марина Кравцова - Легкая поступь железного века...
— Еще чего прикажите, Петр Григорьевич?
— Ничего, иди, — отвечал в задумчивости Петр.
Оставшись один, молодой человек упал в перины, даже не задув свечу. Он знал, что не сможет быстро уснуть. Хотя в свече-то и особой надобности не было — ночь была светлая. Неотрывно глядел поручик, как все ниже и ниже становится восковой столбик, как казавшийся полуреальным огонек тревожно трепещет пойманной бабочкой, словно ужасаясь приближающейся с каждой истекающей каплей воска смерти. А за окном все ярче розовел восток…
Тем не менее, утром Петр поднялся рано — Любимов в это время еще мерно похрапывал. Девушку, о которой думал полночи, Белозеров нашел в другой половине дома — она мыла пол, стоя на коленях, усердно терла светлые доски.
— Маша! — окликнул Петр.
Вздрогнув, девушка быстро поднялась. Забыв даже поклониться, она смотрела сейчас на молодого человека и медленно краснела, но не отвела взгляда как вчера — напротив. Глаза-очи глядели строго, нечто странное таилось в их темной глубине. Казалось, она даже сердится… Наконец, опомнившись, Маша бросила тряпку, медленно провела рукой по мокрому лбу. Глаза потухли.
— Простите, барин.
— За что? — изумился Петруша.
Не ответила — сама, видимо, не понимала, за что.
Петруша начал было возражать, но замолчал, разглядев синяки на тонких бледных руках девушки, по локоть открытых. Маша поймала красноречивый взгляд, сделала движение, собираясь одернуть засученные рукава, но передумала. Так они и стояли и смотрели друг на друга, пока обоюдное молчание не стало совсем уж неловким.
— Устала? — мягко спросил Петруша.
Она вдруг улыбнулась.
— Ничего, справлюсь.
Нежданно-негаданно явилась баба Таисья, начальная над всеми дворовыми девками. Низехонько поклонившись Петруше, сладко проворковала:
— Хорошо ли почивали, сударь Петр Григорьевич? А уж и барин проснулся, скоро к чаю сойдет.
Петр понял. Хотел было дать волю негодованию, но вовремя сообразил, что заступничество его непрошенное только во вред Маше пойдет. Нехотя бросил:
— Хорошо, иду к нему.
Уходя, оглянулся. Таисья сурово распекала Машу, та стояла, отвернувшись. Петруша поморщился, словно вновь дала о себе знать боль от раны.
Прогулка с Любимовым не развлекла. Петр был рассеян, но подметил несколько изб-развалюх, принадлежащих любимовским крестьянам. Сие значило, что Степан Степанович — нерадивый хозяин, и не помышляет о том, что за вверенных ему Господом людей будет он ответ держать на Страшном Судище Христовом.
После обеда хозяин прилег заснуть по дедовскому обычаю, и Петр вновь задался вопросом: где же Маша?
— Маша-то? А ее стряпуха Федора послала за малиной, — ответил Антипка. — Говорю ж: ею все нонче помыкают.
Сад у Любимова был на редкость обширный, густой. Пребывал он в некотором небрежении, но оттого диковатая красота его еще сильнее радовала глаз Петра, чопорности не любившего. На окраине у частокола разрослись кусты малины, в которых без труда можно было спрятаться, поэтому девушку, собиравшую ягоды, Петр увидел не сразу. Она же, услышав шум, бросила тревожный взгляд в его сторону и, облегченно вздохнув, вновь принялась за свою работу. Петруша почувствовал себя вдруг весьма неуверенно.
— Я тебя искал тебя, — пробормотал неловко.
— Зачем же, Петр Григорьевич?
Поручик промолчал. Некоторое время он неотрывно наблюдал, как тонкие пальцы вовсе не крестьянских рук срывают крупные, опушенные тончайшими ворсинками ягоды. Он сам взял небольшую ягодку, раздавил ее в пальцах и поднес к лицу, вдыхая неповторимый малиновый аромат.
— Маша, — решился наконец, — не прогоняй меня! Я хочу сказать… Я помогу тебе! Вот те крест…
— Не божитесь, грех это! — Маша упорно не смотрела на него, сосредоточенно разглядывая осыпанный малиной куст.
— Ну, не буду божиться… Поверь мне запросто. Только скажи — что сделать для тебя?
— Ничего не нужно, благодарствую. Не стояли бы вы здесь со мной, барин, не вели бы разговоров. Ни к чему.
— Чего ты боишься?
Она отпустила наконец ветвь и выпрямилась, пристально взглянув поручику прямо в глаза.
— Всего я боюсь, барин. И себя — тоже.
— И меня, стало быть, боишься?
Маша, не ответив, резко наклонилась к спрятавшимся в глубине куста ягодам, и Петруше показалось, что он услышал нечто вроде всхлипывания. Похоже, она плакала и явно не хотела, чтобы он увидел ее слезы. Ничего не оставалось делать, как уйти…
Набрав лукошко малины, Маша направилась к барскому дому. Вдруг вылетел на нее коршуном из-за конюшни молодец, схватил за локоть.
— Здравствуй, Марья Ивановна! Куда бежишь от меня? Не подойдешь, не приветишь — давно ли так стало? Дозволь уж, сударушка милостивая, словечком с тобой перемолвиться.
Красивый черноглазый парень с курчавой бородой говорил с насмешкой, а глаза его поблескивали едва ли не яростно.
— Пусти меня, Гриша! Иди своей дорогой. Недосуг мне…
— Недосуг! Меня отсылаешь?! И впрямь, видать, позабыла, что я жених тебе?
— Нет! — покачала головой Маша. — Ты мне не жених, а я тебе не невеста. Другую поищи.
У Гриши дернулось лицо, но он пересилил себя, заговорил с притворной веселостью:
— Да за что ж так сурова ко мне стала, Марья Ивановна? С ума сводишь! Видать, и впрямь память девичья коротка — забыла, что ли, как сама меня милым и суженым называла?
— Пусти же, Гриша! И впрямь недосуг! — Маша изо всех сил рванулась прочь, но сильный парень вцепился в нее намертво.
— Сдурела совсем? Сама ж по мне сохла! Или то не ты была?
— Думала, любишь.
— Люблю! Знаешь ведь, что в целом свете одна ты мне и мила!
— Говори, Григорий, что хочешь — я не верю! И замуж за тебя не пойду.
— Не пойдешь?! — Григорий отпустил ее локоть, но лишь для того, чтобы больно схватить за плечи. — Пойдешь, коли барин велит! Волей, неволей — моей будешь!
— Что здесь такое?
Гриша невольно вздрогнул, и, ослабив хватку, обернулся. На них смотрел Петр Григорьевич. Ничего делать не оставалось, как отпустить девушку. Стиснув зубы, парень нехотя поклонился и поспешил уйти.
Маша переводила дыхание и утирала взмокший лоб, отводя от него легкие темно-каштановые прядки. Она настолько растерялась, что не знала, что ей делать.
— Может, проводить тебя? — предложил Петр ласково, словно с ребенком разговаривая. Девушка покачала головой. Подняла упавшее лукошко, стала подбирать рассыпанные ягоды. Петр принялся ей помогать. Неизведанное доныне чувство наполнило сердце болью — но боль эта была сладка. Так сладка, что он уже променял на нее все свое прежнее счастье…
Бабка расхворалась настолько, что даже не могла встать навстречу неожиданному гостю. Неловко чувствовал себя Петруша среди нищеты и убогости, да и Авдотья вовсе не была обрадована визитом молодого пригожего барина в свои «хоромы». Сердито посматривала она на него из-под поседевших бровей.
— Что вам до меня, барин, в толк не возьму.
— Да уж сказывал, бабушка.
— О Машке разузнать хошь? На что тебе?
— Не на зло ей, на благо.
Старуха пожевала губами.
— «Не на зло»! — передразнила. — Будто не знаю я задумок ваших… Что от девки барчонку надоть…
— Господь видит, не лгу я! Спасти ее хочу. Тяжко ей…
— Да уж без тебя ведаю! Не на беду ли свою нашла тебя Машенька почти без жисти? Ох! Горе какое девке! За что? За грехи чужие!
— Бабушка, не таись!
— О Машеньке разведать пришел, — ворчала бабка. — О внучке моей.
Она вновь с укором взглянула на Петрушу и вдруг недобро ухмыльнулась. — А ну как она мне и не внучка совсем!
— Как же так? — растерялся Петруша.
— Так! — Бабка опустила голову. — Дочь моя, Лушка, давно уж померла. Она покойной барыне верно служила. Любимейшей прислужницей была… А таковских и бьют сильнее! За Лушкино почтение барыня-то и дочку ее, Машеньку, в чести держала. А ты вот скажи мне, барин, — вновь повысила голос старуха, — как же Лукерья-то моя дочку родить могла, когда она о ту пору уж давно вдовой была? Лушка моя не какая-нибудь там была, не гулящая! Ан вон и не она Машку выносила, а покойная барыня! — с каким-то злорадным торжеством заключила бабка Авдотья.
Петр ахнул.
— Да оно не хитро! — усмехнулась старушка. — Барин-то в отъезде был, а про барынины грехи никто и не прознал! Ловка, смекалиста… Лушку застращала что ли чем? Про то я не прознала, только Лукерья-то моя к животу подушку привязывала, а Варвара Петровна много месяцев болеть изволила, и никто к ней не входил, акромя Лушки, да лекаря ейного, заморского. Так-то! Лушке моей срам от людей, ну да Варвара Петровна обижать ее не позволяла. А люди все примечают! Мне Лукерья бросилась в ноги и во всем созналась. Молила все сохранить в тайности. Машку за дочь признала, любила ее. А Варвара Петровна Машеньку вместе с барышней Катериной Степановной растила. Так-то оно, барин!
