Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!
– Милый дядюшка, – отвечал племянник, приложив руку к груди, – не сегодня-завтра должна решиться моя участь. И ехать мне никуда иначе, как в Смоленск.
– В Смоленск? – удивился Иван Андреевич. – Во всем городе не встретишь порядочного музыканта… Зачем же тебе в Смоленск?
Глава пятая
– Поразительно, Михаил Иванович! – развел руками Алексей Андреевич Ушаков, когда Глинка появился в его смоленском доме. – Ведь только сегодня говорил я: «Обязательно надо ждать гостей!»
– Не смел и надеяться на столь лестное внимание, достопочтенный Алексей Андреевич…
– Насчет внимания – как сказать, – протянул Алексей Андреевич и глянул на гостя доверительно. – Знамения мне бывают. Или не верите? Прохор! – вдруг закричал он, оборотясь к передней, и пояснил: – Во время бритья моего и случилось сегодня знамение.
В гостиную, поспешая на господский зов, вбежал молодой лакей.
– Говорил я насчет гостей, Прохор? Когда ты мне левую щеку брил…
– Точно так, сударь, – подтвердил Прохор. – Я вам щечку намылил, а вы в это самое время и изволили сказать.
– То-то, ирод! Пшел вон! – И, отпустив лакея, Алексей Андреевич, довольный, обернулся к Глинке. – Теперь уж не я утверждаю, очевидцы свидетельствуют. Позвольте же обнять вас по естественному влечению.
Несколько озадаченный, Глинка освободился от объятий хозяина. Он раскланялся с тучным гостем, молча сидевшим на диване, и осведомился о хозяйках дома.
– По домашности хлопочут, – отвечал Алексей Андреевич. – Да вы послушайте, какую историю я до вас начал. Случай, право, необыкновенный.
Все уселись.
– Так вот, государи мои, – начал хозяин, – как я имел уже честь объявить, сидел я в совершенном одиночестве. Вдруг, – рассказчик покосился на тучного гостя, – открывается, представьте, дверь…
– Которая, Алексей Андреевич, дверь? – осведомился толстяк.
– Сия дверь, – с некоторой укоризной отвечал Алексей Андреевич и показал на дверь, которая вела из гостиной в переднюю. – Именно сия, видимая вами дверь.
Гость уставился на дверь. Глинка наблюдал с возрастающим удивлением.
– И вообразите вы себе, – продолжал Алексей Андреевич, – открывается дверь, а я сижу и жду: кого это бог послал? – Рассказчик таинственно поднял глаза вверх и закончил: – Жду, а никто не входит. «Лаврушка! – кричу в переднюю. – Кто приехал?» – «Никто, сударь, не бывал», – отвечает мне с порога старый хрыч, и тут только почувствовал я – веет вокруг меня какой-то дух и свершается движение атмосферы… Знамение мне, значит, было, господа…
– Так, так, – подтвердил толстый гость.
– Только к чему мне тогда знамение было, – продолжал Алексей Андреевич, – я и сам постичь не мог. А как в Петербурге бунт случился, тут все и объяснилось…
– Объяснилось?! – взволновался тучный господин.
– Истинно так… Предостережение мне было: не езди, мол, раб божий Алексей, в богомерзкий, преданный бунту град…
– Да как же вы в этакую тайну проникли? Ведь голоса вам никакого не было? – продолжал пытливый гость.
– Не было, – согласился Алексей Андреевич. – Однако и в Петербург, государи вы мои, я тоже не поехал, а после бунта все само собой и раскрылось… Лаврушка! – вдруг гаркнул Алексей Андреевич и тотчас обратился к лакею, едва передвигавшемуся на трясущихся ногах: – Было мне перед бунтом знамение? Отвечай, анафема!
– Обязательно было, – прошамкал старик.
– А теперь судите сами, – торжественно заключил Алексей Андреевич и махнул лакею. – Сгинь, Мафусаил! – Хозяин дома подозрительно смотрел ему вслед. – Тоже, поди, бунту радовался. Знаю я их, подлецов! Насквозь, окаянных, вижу!
В это время в гостиную вошли хозяйки.
– Ты скучал? – спросила Глинку Лизанька, едва они отсели к фортепиано.
– Ужасно!
– Ты скучал целые дни?
– И ночи напролет.
Лизанька опустила глаза, но Глинка понял, что она ничего не забыла и ни в чем не раскаивается.
Не в силах скрыть своего счастья, Глинка робко подал ей ноты. То были его фортепианные вариации на модный итальянский романс.
– О! – сказала Лизанька. – Как это мило!..
Рассматривая ноты, она склонилась к молодому человеку.
– Ты знаешь, как сплетничают в Смоленске? – Девушка отложила ноты. – Говорят, что мой башмачок нашли утром в твоей спальне.
– Он там и до сих пор живет, как твой залог.
– И пусть, – сказала Лизанька, розовея от смущения, – назло всем низким сплетням. Да?..
– В твоей власти положить им решительный конец, – приступил к важному разговору Глинка, но его окликнул хозяин дома:
– Михаил Иванович, пожалуйте-ка сюда! Совсем забыл рассказать вам…
Глинка, едва скрывая досаду, отошел от фортепиано. Алексей Андреевич, проводив гостя, снова сидел на диване, готовясь к повествованию.
– Выехали мы от вас после свадьбы, если изволите помнить, к ночи…
Глинка помнил это очень хорошо. Он покосился на Лизаньку. Она продолжала сидеть у фортепиано, медленно разбирая вариации, и, казалось, была совершенно равнодушна к тому, что происходило в гостиной.
– И не успели мы десяти верст отъехать, – продолжал Алексей Андреевич, – вдруг вижу – скачет рядом с возком какая-то тень. Сначала я так и думал, что тень, а пригляделся – бежит матерый зверь, шерсть на нем дыбом и в глазах огонь.
– А я, Михаил Иванович, ничегошеньки не видела, – заявила хозяйка дома.
– Я и дочку спрашивал, и она долго смотрела, да ничего не увидела, – все более довольный, продолжал Алексей Андреевич.
– Хотите, папенька, опять перекрещусь? – рассеянно откликнулась Лизанька.
– Не надо, – смилостивился Алексей Андреевич. – И кучер ничего не видел, и выездной. Да не угодно ли, мы кучера сюда позовем или выездного кликнем?
– Алексей Андреевич! – возмутилась хозяйка. – Нешто место мужикам в гостиной? Сколько раз ты сам их спрашивал, и мы с Лизанькой знаем: никто твоих чудес не видел.
– Вот то-то и оно! – проникновенно подтвердил Алексей Андреевич. – Никому не дано, а мне дано! Должен вам сказать, Михаил Иванович, что хоть и был тот бегущий зверь отчасти похож на волка, но, может быть, явился мне сам Индрик-зверь?
Лизанька, не вытерпев, громко фыркнула, но отец не обратил на нее внимания.
Разговор был прерван приглашением хозяйки перейти в столовую. Лизанька задержала Глинку в дверях.
– А тебе никаких знамений не было? – лукаво спросила она. – Неужели ни одно мое желание не долетело до той комнаты, где живут твоя птицы и гостит мой башмачок? Ах ты, мой Индрик-зверь!
…Во время ужина подъехал еще один гость, давний друг дома, отставной генерал Апухтин.
– Душевно рад видеть ваше превосходительство! – встретил его Алексей Андреевич. – Однакоже удивления достойно: насчет прибытия вашего не было мне никакого оповещения.
– Да я сегодня не к вам, а вот к ней с поклоном, – сказал генерал, умильно глядя на Лизаньку, которую когда-то нашивал на руках. – Замыслил я, стрекоза… как бы это тебе объяснить… музыкальный вечер…
– Вот прелесть! – обрадовалась Лизанька. – Но как же траур, mon general[5]?
– А ты не егози, – наставительно отвечал генерал. – Прошу пожаловать ручку, нимфа, и почтительно докладываю: именно в связи с трауром по почившем венценосце, а также по причине благополучного… гм, гм… – приостановился старик, – ну да, именно по причине благополучного восшествия на престол ныне царствующего монарха и дал я шпоры воображению.
– Да не испытывайте же моего терпения! – Лизанька коснулась лилейной ручкой руки генерала, и старый рубака на лету ее поймал.
– Наяда! – сказал он. – Эх, был бы я помоложе, дал бы шпоры воображению!.. Однако, – продолжал генерал, отпустив наконец Лизанькину ручку, – едва я прожекта коснулся, а мысли и пошли крупным аллюром; откуда только они берутся?
– Действительно, – подтвердил Алексей Андреевич. – Ты иной раз думаешь – пустяки, а они, оказывается, предрекают.
– Именно предрекают. – Генерал отхлебнул из бокала и снова обратился к юной хозяйке: – Представь себе, Дульцинея, этакое возвышенное изъяснение верноподданнических чувств и в сопровождении приличных звуков. А?
– Ничего не понимаю, – сказала Лизанька и, видя, что Глинка начал скучать, незаметно, но горячо пожала ему руку.
– Как же тебе понять, тарантелла, – продолжал старый кавалерист, – когда мне и самому вначале туманно было. А чего проще: французик мой надлежащие чувства в стихах излил, а мы их хором исполним.
– А музыка? – заинтересовалась Лизанька и внимательно посмотрела на Глинку.
– Эка беда, музыка! Тот же гувернер что-нибудь подходящее приладит. Для начала этакое фюнебр-трист[6], а далее – всеобщий мажор и аккорды сердца. А ты, сирена, собирай певуний да кавалеров, и начнем пробу. Галопом марш!
– Завидую вашему воображению, ваше превосходительство, – вздохнул Алексей Андреевич. – Дать возможность благородному дворянству излить переполняющие душу чувства – это подвиг, достойный бессмертия! Уповательно, еще и в «Московских ведомостях» пропишут?
