Наталья Головина - Возвращение
Натали смеется над его иронией:
— Что поделаешь, моды выдумывают мужчины!
Заходя в магазины, они покупали все разом: саквояжи, перчатки от Мацера, дивные золотые плоды апфельзины, гимнастические принадлежности для Саши-младшего, новинку — купальный костюм, вечерние туалеты… Вот так-то.
Александр также, стараниями парикмахерских мастеров, приобрел узкую щегольски подстриженную бородку и усы, красивым изгибом сходящие к бороде, и был по-новому элегантен и строен в короткополом с открытой грудью сюртуке под названием пиджак. Современный джентльмен здешней формации и блестящая европеянка!
Во время одной из прогулок снялись в дагерротипии Соломона Адама. Это знаменитая новинка. Через несколько дней можно будет получить изображения.
— Ну, как тебе тут? — спросил он ее улыбаясь.
— Погоди, дай пожить подольше!
Он же высказал свои впечатления, слегка неодобрительно от мгновенно нахлынувшей усталости:
— Движение и шум такие, что не сосредоточишься. Здесь, кажется, вообще невозможно уловить частности. Вот разве что — учтивость… такая заученная у всех. Они подавили свой разум! Умильность такая, что обманут и украдут… из вежливости.
— Да-да, верно… я слежу за мыслью. И я сейчас так люблю тебя!
Их обтекал многолюдный бульвар Фонтен, толпа огибала островок кафе под акациями и тополями. Все же выражение лица у Натали было отстраненным от уличного шума, от звонков дилижансов и криков разносчиков. Нежный и задумчивый взгляд… Она сказала еще что-то — с беспечной улыбкой и слегка невпопад. А впрочем, она всегда улавливала самую суть.
— Да, что касается чувств, так копни глубже — такая пустота. Наши были бы для них смешны и удивительны. — Она улыбнулась сразу многим воспоминаниям. — Зато сколько у нас делается по прямому душевному движению!
Как это часто бывало, Натали выразила его впечатления.
Приветствуя их издали поднятием трости над головой, к их столику под акациями подошел Павел Васильевич Анненков. Только вчера он приехал с Белинским из Зальцбрунне. Павел Анненков — коллекционер впечатлений и человеческих типов для будущих своих мемуаров. Вообще на левобережий Сены — всюду русские.
— Отличные все люди вокруг… наслаждение! — улыбнулся он.
Полный, но подвижный, с изящными усами и искушеннейшим прищуром монголоватых глаз на холеном и слегка флегматичном лице, Павел Васильевич был наблюдателен и «чутьист» на людей внутренне значительных и имел способность оказываться в гуще событий. Он собирался расширить знакомство Натали и Александра с интересными парижанами разных национальностей.
— Да-да, снова хорошие люди, — сказала Натали «послушным» голосом. И слегка вздохнула. Впрочем, задним числом она обычно бывает рада новым знакомым, лишь слегка утомляется от их обилия и скопления. В их московском доме было принято, что она нередко лишь выходит улыбнуться им и оставляет с ними Александра.
Отправились прежде всего втроем в клинику известного здешнего врача Галле, в которой находился сейчас четырехлетний Коля Герцен — его там обследуют и пытаются возбудить слуховой нерв. Пока что не слишком успешно.
Худенький, живой светловолосый Коля помахал им рукой с больничного балкона и опрометью скатился по лестнице в сад. При малыше в клинике неотлучно находится Луиза Ивановна: больное дитя, он ее любимец. У Коленьки необычайно пытливый взгляд, он даровит. Тут же изобразил солидную походку Павла Васильевича… Мальчик отверг все привезенные игрушки, кроме очень похожей на живого человечка гуттаперчевой куклы в матросском костюме: она сжимает и разжимает руки, и с ней можно разговаривать жестами.
Затем Анненков повел их в Латинский квартал к Адольфу Рейхелю. У него было многолюдно.
В его тесной квартирке собралась целая колония поляков, немцев и русских. Математик и композитор Рейхель жил скромными уроками музыки и поддерживал материально Михаила Бакунина, который оказался за границей совершенно без средств, тот — еще кого придется. Недавно вот они вполне буквально спасли от голода одно эмигрантское семейство, попавшее в трудную ситуацию.
Здесь же ползал по истертому плюшевому дивану годовалый малыш Мориц. Невнятно лопотал, как все эмигрантские дети, сразу на нескольких языках и вдумчиво улыбался лазурными глазами. Очень красивый младенец. Его мать, Матильда Рейхель, была серьезно больна и лечилась в горном санатории. Натали встревожилась: как-то он выживет тут без матери? Но Рейхель изложил, очень убедительно, приемы ухода за сыном.
Адольф был крепок и рыжеват, с пепельной бородкой и твердыми и умными длинными голубыми глазами. Без той небрежности и поверхностности богемы…
Действительно, замечательные люди.
Но что же дальше, в который раз спрашивал себя Александр о своей судьбе. Вписывается ли он во все здешнее?
Душа находила немало близкого. Это и есть ответ на первый случай.
А там… спросить ли хоть у Морица — он еще так неосмыслен, что, может, и отгадает, что там впереди?
Глава третья
Встречи
Через месяц они перебрались из отеля в квартиру на улице Мариньи. И слегка обросли бытом, без чего невозможно с детьми и при таком наплыве гостей. Герцен, как было отмечено новыми их парижскими знакомыми, несомненно, обладает свойствами «центрального человека», у него многолюдно. Совсем по-московски они готовят вечером чай человек на десять — пятнадцать, ставят чайник прямо на угли камина в гостиной. Воспитательница детей Маша Эрн угощает собравшихся.
В лавке, где их повар берет провизию, известно, что у новых жильцов много посетителей — одно уже это слегка подозрительно, и порой лавочник за кулисой просматривает на свет герценовские купюры. В Париже восстановленной монархии кипят вожделения и страсти, наплыв людей искусства, коммерсантов и всесветных авантюристов, особенно буржуа боятся политических эмигрантов, агитирующих и без того сумрачно посматривающих работников. Слышны испуганные толки об итальянских фальшивых монетчиках. Близко к тому расцениваются социалисты.
Впрочем, растет торговля, и сословие лавочников, поднимаясь как на дрожжах, заполнило бульвары, кафе и театры толпами дебелых господ с вызолоченной челюстью, тростью и кошельком и без каких бы то ни было убеждений.
Чуть свободнее дышалось в музеях. И в нищем, сосредоточенно шумном Латинском квартале, в котором, шутил Герцен, как это знают все в Париже, проживают литераторы и артисты, не известные в других частях города.
Герцен и Натали жадно изучали Париж, начиная от старинных памятников до правительственных зданий на правобережье Сены. По дороге обсуждали моды и цены, газетные новости.
Начало лета было по-прежнему холодным, все вокруг ходили в рединготах. Гостиницы и жилища в городе были почти все без печного отопления, камины же согревали, если только находишься рядом. Под мостом Нэи полицейские каждое утро находили замерзших бездомных, виной тому были не только заморозки, но и день ото дня поднимаемые буржуа цены на дрова, на жилье и на продовольствие. Натали и Александру было слегка неловко от своей беззаботности в отнюдь не благостном Париже.
По утрам они отводили Сашу-маленького в гимнастический зал (он вернется потом с Машей Эрн). Правильно подобранные упражнения и диета заметно улучшили его самочувствие, прежде же их восьмилетний сын был слабого здоровья, Натали с ужасом встречала приступы его жара и слабости. У их первенца было иконописно красивое и чуть капризное лицо болезненного и со страхом любимого ребенка, которому нет отказа почти ни в чем. Павел Анненков, застарелый холостяк и снисходительный наблюдатель семейных страстей и неурядиц своих знакомых, спросил как-то: отчего они не приучат Сашу к строгому режиму в занятиях и играх? На что Натали с Машей выдохнули разом — вполне счастливо: что хоть здоров!.. А Александр ответил, что ниспровержение многого, что обычно делают с детьми, будет само по себе отличным воспитанием и пусть покуда — как сложилось.
Итак, отвести утром сына на гимнастику, потом — музеи и эмигрантские клубы. Ну а вечером… Заранее можно было сказать, что дома их уже ожидают двое-трое гостей, потом подойдут и остальные.
Сегодня, вернувшись из Лувра, они прочли записку, доставленную им от Белинского: «Душа моя (бессмертная) жаждет видеть вас». Виссарион просил навестить его на днях в клинике в Пасси. Но в тот же вечер, не выдержав, приехал сам. Хоть это и вредно для него, он в злейшей чахотке.
Давно уже пагубно действовал на него петербургский климат. А также знакомая с детства полунужда… Москвичи и питерцы собрали ему для поездки на воды две с половиной тысячи рублей. Почему осуществили это только нынешней зимой, а не раньше? Препятствовала щепетильность Белинского, скрывавшего от всех и от себя самого за вспышками энергии изнуряющее действие болезни, да и постоянный тяжкий воз работы в журналах, когда год за годом ему было не до себя, вернее, в этом и был он сам — взбадривающийся, до поры, в ходе полемических сражений… Был еще один отвлекающий момент — семейное счастье, столь позднее у него и долгожданное, что не могло не казаться, вопреки грозным признакам, что радость спасает и исцеляет… от всего.
