Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Абдуселям, грек по рождению, провел свою молодость в Измире, на островах Хиос и Крит, словом, в Приэгейском краю. И его печаль понять было можно. Однако Ахи Махмуд спросил его с усмешкой:
— Тебя печалит плененье Джунайда-бея?
— Нет. Новая победа Мехмеда Челеби. Послушать кадия, так он едва ли не посланник божий, прости меня Аллах!
— Хорош законный государь! — не выдержал Маджнун. — Сжил братьев…
Ахи Махмуд предостерегающе поднял руку:
— Поберегись, Маджнун, здесь и у стен есть уши! Понятно, ты хотел сказать, что всякий государь законен, ежли он сам блюдет закон, но это ведомо всем нам. Что убежденных убеждать? Подумаем-ка лучше, по какой причине с уст кадия слетело слово.
— Какое слово?
— То самое, Маджнун, что сердце тебе невольно подсказало. Но старая лиса не сердцем говорит, у нее любое слово на учете. Ежли, к примеру, скажет «бесспорно», то, значит, кто-то сие оспорил…
— Верно, верно! — отозвался Акшемседдин, теребя каштановую бородку. — Неужто вы запамятовали? Темный слух прошел, будто из Тимурова плена явился еще один наследник султана Баязида. Не он ли заставил кадия обронить словцо «законный»?
— Вот и поймали мы лису за хвост! — припечатал Ахи Махмуд. — Не зря говорено, что хитрость — ум глупцов.
Абдуселям недоверчиво покачал головой:
— Не слишком ли быстро сочли вы себя мудрецами? Глядите, как бы схваченная за хвост лиса не оттяпала вам руку…
Конский топот прервал его. Слышно было, как за воротами всадник соскочил на землю, гремя уздечкой, привязал повод к коновязи, что-то сказал привратнику и спорым шагом, на ходу сбивая кнутовищем пыль с сапог, вошел во двор. Приземистый, широкогрудый, в коротком халате, с палашом у пояса, он походил на воина.
— Гюндюз! — воскликнул Ахи Махмуд.
Пришелец замер. Улыбка осветила обветренное бритое лицо. Шагнул с протянутой рукой в сторону Ахи Махмуда, но, заметив рядом с ним других мюридов, остановился с поклоном. Будто спохватившись, спросил:
— Мне б самого! Он здесь?
— У себя. В трудах. А ты, надеюсь, с доброй вестью?
— С доброй.
— Я извещу учителя, — с готовностью отозвался Маджнун и кинулся к обители.
Гюндюз с Ахи Махмудом обнялись.
— Давненько не видались.
— Давненько. Как Бёкрлюдже?
— Слава Аллаху! И вам того желает.
— Далеко он?
— Какие вести?
— Погодите, братья, дайте дух перевести с дороги…
Тут Гюндюз заметил в дверях фигуру учителя, сложил на груди руки, приблизился к нему с поклоном.
— Мир тебе, учитель! Бёрклюдже Мустафа послал сказать: он в трех часах отсюда. С караваном и всем, что было ему доверено.
Бедреддин быстро подошел к посланцу, обнял его за плечи.
— Спасибо тебе, Гюндюз! Радостней вести никто нам принести не мог. — Он обернулся к ученикам — Ахи Махмуд! Джаффар! Касым! Скорее, возьмите людей, езжайте навстречу. Пускай не мешкают. Заждались мы!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лекарство твое в тебе
IПодъему, казалось, не будет конца — дорога ведет в небо. Но после полудня за перевалом, далеко внизу, вдруг открылись озерная синь, обрамленная зеленью тростников и болот, а справа — будто сбежавшая-к воде и остановленная стенами толчея плоских крыш, куполов, минаретов.
Один за другим умолкли колокольцы вьючных животных. Караван остановился.
Бёрклюдже подскакал к караван-вожатому.
— Что случилось?
— Ничего, господин. Животным надо дать роздых. — Он слез с мула и, глядя на город, добавил: — И людям не мешало бы привести себя в порядок. Красота-то какая, господи!
Старый караванщик из Сиваса повидал на своем веку немало городов и стран. Но к Изнику всегда старался привести караван днем и остановиться на перевале, дабы насытить глаза зеленью и синью, а душу покоем и миром перед знойными пустынями Сирии, Ирана, ледяными вершинами Тавра или Кавказа. Торопить его было бесполезно.
Бёрклюдже развернул коня. В середине каравана на пяти верблюдах шел его груз: обернутые в кожу тяжелые тюки с книгами, паласы, домашняя утварь, припасы. На двух верблюдах были поставлены легкие полотняные наметы, оберегавшие женщин и детей от ветра, пыли, жаркого солнца и нескромных взглядов.
— Насибе! — кликнул он кормилицу. — Если хочешь, можешь сойти.
— Как прикажете, господин, — послышалось из намета.
Бёрклюдже дал знак слуге. Тот отвязал легкую деревянную лесенку, приставил ее к верблюжьему боку между горбов.
Первым спустился мальчик лет девяти, потом широкобедрая, полногрудая нянька. Сошла до половины, передала вниз на руки слуги двух девочек-близнецов.
Бёрклюдже подхватил в седло мальчонку и вернулся к голове каравана. Пришпорив коня, выскочил на обочину. В пять-шесть махов взлетел на вершину пригорка. Спешился под раскидистым вязом. Привязал к дереву коня. Снял с седла мальчонку и уселся на траву.
Мальчик в стеганом халате, сафьяновых сапожках и тюбетее молча стоял рядом. Печальный, неподвижный, этакий маленький старик.
Что говорить, не сладка сиротская доля! Мать умерла от родов еще в Эдирне, а отец — по пути в Айдын, нежданно-негаданно. И остались малые дети одни среди чужих людей.
— Чего стоишь, Халил? Побегай, разомнись!
— Не хочется, дядя Мустафа. Я тут с вами… Можно?
— Садись.
Девочки-двойняшки еще несмышленыши, а вот мальчик помнит, как умерла мать, как хоронили отца на берегу чужой реки в незнакомом краю.
Узнав, что внуки учителя остались без отца, Бёрклюдже тотчас послал гонца к своим родичам, благо деревня Назар, где схоронили сына учителя, от них не так далеко. Наказал беречь детей пуще глаза, ибо дети — тайна родителей. И вот они сыты, обуты, одеты, а Халила даже грамоте выучили. Десять джузов, треть Корана, уже наизусть знает. И все же четыре года вдали от отчего дома, одни-одинешеньки…
Бёрклюдже сорвал травинку, указал ею вниз, на город:
— Гляди, Халил, это — Изник. Сегодня там будем.
— Дай-то Аллах, — серьезно откликнулся мальчик.
— Увидишь дедушку. Он тебя ждет. Ты рад?
— Я рад, — все так же безулыбчиво отозвался ребенок.
Не заучил ли его деревенский мулла? Что ни спросишь, отвечает: «На все воля божья». Что ни скажещь: «Дай-то Аллах!» Эх, запугали сиротку: дескать, кроме Аллаха, тебе надеяться не на кого.
Бёрклюдже усмехнулся, вспомнив, как сам возликовал душой, когда его отец, крестьянин из-под Айдына, вознамерившийся было сделать сына если не кадием, то по крайней мере ученым человеком, поддался наконец долгим уговорам и дозволил ему оставить учение у муллы…
…То было время славных побед в Румелии. После битвы на Косовом поле, где неверные были наголову разбиты соединенным воинством тюркских княжеств под водительством османского султана Мурада, по городам и селеньям турецких земель во множестве бродили сказители, меддахи, и певцы, озаны. Повествовали о подвигах всадников, акынджи, налетавших, как ветер, косивших врага, как перезрелую траву. О бесстрашных богатырях, темной ночью закидывавших крючья на неприступные стены, словно тигры, взбиравшихся наверх, бесшумно снимавших стражу, вдесятером бравших города. Кто пал в бою — тот погиб за веру, и место его в раю; кто жив остался — вернулся с добычей: десятками пленниц, прекрасных, как пери, золотом, жемчугами, драгоценными каменьями. Вели речь меддахи и о справедливости, что шествовала вслед за воинством ислама по землям гявурских воевод. Ведь тамошние господа клеймили своих оборванных, босоногих землепашцев, словно скот, надевали на них ошейники, как на собак, а дочерей их в ночь перед свадьбой клали к себе в постель. И потому, видя справедливость веры Мухаммада и непобедимость исламского воинства, бедный люд с охотой-де принимал правую веру, а в еще не завоеванных землях грозил своим господам божьей карой, что постигнет их от рук турок за все злодеяния и утеснения.
Как было не заслушаться этими былями и небывальщинами восемнадцатилетнему юноше, у которого только-только усы на губе пробились, мечтавшему о славе, о подвигах во имя веры и справедливости.
Давно это было, и с горечью думал теперь Бёрклюдже о том, чем обернулись эта слава и эта справедливость. Но каждый раз, вспоминая день, когда он записался в войско, слышал он стремительный топот копыт, видел лоснящуюся от пота конскую спину и деревья вдоль дороги, что, мнилось, валятся назад как подкошенные. Он спешил в город поделиться радостью, полнившей его грудь, со своим другом, старым оружейником Хасаном.
Бывало, целые дни проводил он в его мастерской, разглядывая двуручные френкские мечи, кривые бухарские ятаганы с позлащенными рукоятями, дамасские сабли, сверкавшие, как вода, на лету разрубавшие волос, плоские вороненые палаши в тяжелых деревянных ножнах, как девица на выданье рассматривает свадебные наряды. Пробовал на ощупь кинжалы — длинные, обоюдоострые и маленькие, что можно упрятать в рукаве, с желобками для яда, легкие, обтянутые буйволиной кожей щиты монголов и высокие, закрывавшие полтела металлические щиты византийцев, игольчатые булавы, секиры, тугие луки из мореного вяза, колчаны зазубренных стрел с разноцветным опереньем. С охотой стоял у горна, помогая раздувать мехи под слаженный звон молоточка и грохот кувалды, среди напильников, тисков, щипцов и прочих снарядов, развешанных по размерам на стенах кузни. Но пуще всего любил он наблюдать, как мастер, сам некогда удалой боец, обучал учеников владеть оружием, колоть и рубить мешки с соломой, отбиваться одним щитом. Учил выпадам, уверткам, уклонам, перехватам, разящим ударам снизу и прочим премудростям ратного дела. Бывало, войдет в раж, отбросит щит, схватит в каждую руку по сабле.
