Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

– Ваше величество, что вы такое говорите? Кто может осмеивать вас после всего того, что вы совершили? Весь мир чтит вас, как великого человека, и проклинает вероломных англичан, заточивших вас на этом острове…

При слове «остров» император повернулся и мрачно посмотрел на Монтолона.

– Вот, – вместо ответа он, порывшись в сюртуке, вынул из кармана и сунул в руку графа измятую английскую газету. Развернув ее, Монтолон сразу же увидел огромную карикатуру, закрывавшую половину страницы. На рисунке был изображен Наполеон в роли Робинзона: островитянин с лицом императора в одежде из козьих шкур, в меховой козьей шапочке, прикрытый от солнца таким же зонтиком из мехов, с попугаем на плече, сидел на песке на берегу моря и жарил на костре кролика.

– Отвратительно, – сказал граф. – Но, сир, это ведь не первая карикатура. Они так злопыхательствуют вот уже несколько лет. От бессилия, что не могут умалить ваше величие…

– От бессилия, Монтолон, или потому, что это правда? Нет, нет, я сам сказал, что от великого до смешного один шаг. Но почему-то над гекатомбами Тамерлана, Атиллы, да и того же Александра как-то не получается посмеяться, а? Как и над длинноволосыми якобинцами, от которых до сих пор у моих коронованных братьев по всей Европе трясутся поджилки! Может быть, год Робеспьера и мои двадцать лет история уравняет на чаше весов, ведь я был всего лишь наследником революции, а не ее зачинателем. Но у нее оказался плохой наследник – я проиграл.

– Я думаю, ваше величество, ваша династия еще будет востребована Францией, – спокойно сказал граф, – овеянная вашей бессмертной славой, она не канет в небытие, как Бурбоны, которые, поверьте мне, недолго будут править страной Наполеона.

– Эта страна и сейчас могла бы быть моей, – задумчиво произнес император, – если бы не эти ошибки… целая сеть нелепых случайностей, – в Египте, из которого мне не надо было уходить, а надо было продолжать движение на Индию и основывать империю на Востоке; в России, в которую мне не надо было входить; после Ватерлоо с этой сдачей в плен англичанам… Может быть, даже с этой коронацией. Помню, я тогда спросил Ланна, как ему понравилось торжество… «Очень понравилось, ваше величество, жаль только, что это зрелище не видят сегодня те сто тысяч человек, которые сложили свои головы как раз за то, чтобы сделать подобные церемонии невозможными…» Но

я-то как раз тогда совершил невозможное, и мне казалось, что невозможного больше не остается…

– Ваше величество, вы до предела раздвинули границы невозможного…

– Нет, – довольно резко прервал графа Наполеон, – не до предела. Мог ли я победить коалицию всей Европы тогда в четырнадцатом году? Или, скажем так, был ли у меня еще шанс выиграть в пятнадцатом году, когда Лафайет поднял против меня парламент, а маршалы отказались воевать?

Монтолон с улыбкой развел руками:

– Вы задаете вопрос, ваше величество, на который может ответить только сам великий полководец.

Наполеон нахмурился:

– Это не риторический вопрос! Он был ясен для меня еще тогда в Фонтенбло! Шанса не было для императора Наполеона! А для императора Жакерии шанс был! Этот мерзавец Карно так и предложил мне: разогнать парламент, провозгласить диктатуру общественного спасения, выставить миллионную армию оборванцев (как тогда в девяносто третьем году!), противопоставить новым привилегированным народ!

– Это значило: позвать на помощь французского Марата, – все так же улыбаясь, ответил Монтолон.

– Вы не принимаете мои слова всерьез, Монтолон? Вы забыли, кем я был в молодости? Якобинцем и ставленником Робеспьера, который, окажись в Париже девятого термидора, наверняка разделил бы участь павших. И наоборот, проиграй тогда термидорианцы, я бы так и остался хорошим республиканским генералом на службе у якобинского диктатора. Если бы только он сам не провозгласил себя императором. Хотя нет, на это они не были способны – слишком узко мыслили. Объявили бы какой-нибудь протекторат, наподобие кромвелевского, – вот и все, на что бы их хватило. Зато и после Ватерлоо они бы не стали колебаться – смели бы всех и вся. А я, – император вздохнул, не в силах выговорить это слово, но потом все-таки произнес его, – побоялся.

Монтолон подавленно молчал.

– Да, – сказал Наполеон, – я не побоялся раздавать своим бездарным братьям европейские короны, но устрашился объявить этим коронам новую Жакерию. Революция началась из-за того, что пенсия князей Полиньяков составляла семьсот тысяч ливров, а я положил пенсию Луи Бонапарту в два миллионов франков, – вот что сделал наследник революции со своим наследством [4]! И поздно было собирать камни… Я не решился стать Наполеоном Маратом, я предпочел сделаться Наполеоном Крузо. И до сих пор не жалел об этом. А теперь… – А теперь, – продолжал император, глядя вверх по склону, где в ярких лучах солнца вырисовывалась четкая фигура английского солдата-часового, ни на минуту не выпускавшего пленника Англии из виду, – идите, Монтолон. Я хочу побыть один. – И уже, присаживаясь, добавил: – Посижу и побросаю в воду камешки…

Сначала граф Монтолон решил, что император шутит. Но, отойдя немного вверх по склону и остановившись, он повернулся и увидел, что Наполеон был вполне серьезен. Подобрав лежавший у самых его ног камешек гальки, император осмотрел его, подбросил в руке, а затем, размахнувшись, зашвырнул далеко в море. При этом он что-то выкрикнул и негромко рассмеялся. Затем, нагнувшись, подобрал еще один камешек.

Монтолону стало любопытно, настолько необычным было сейчас поведение Наполеона. Стараясь не шуметь, он спустился пониже и осторожно, старясь не сильно шуршать песком, приблизился к сидевшему к нему спиной императору, которого частично закрывали прибрежные камни, как раз на то расстояние, которое позволяло графу слышать, что выкрикивает бывший повелитель Европы.

– Цизальпинская республика – раз! – привстав, император бросил в чуть колышущиеся волны Атлантического океана первый камешек.

– Лигурийская республика [5] – два! – второй камешек, булькнув, исчез в волнах.

– Батавская республика – три!

– Французская Республика – четыре!

– А вот вам – Французская империя, а с ней – и император Республики – пять!

– И король Италии – шесть!

– И протектор Рейнского союза со всей вашей бывшей Священной Римской империей германской нации в кармане – семь!

Наполеон на мгновение приостановился, словно раздумывая. Подбрасывая в руке очередной камешек, он покрутил его со всех сторон, внимательно рассматривая. А потом размахнулся, и камешек опять полетел в воду. Император смеялся:

– Марат – Друг народа! Клоотц – Оратор человечества! Лафайет – Герой двух миров! Орлеан – Гражданин Равенство! Питт – Враг рода человеческого! Фуше – Палач Лиона!

В воду полетели новые камешки:

– Евгений – вице-король Италии! Мария Анна – великая герцогиня Тосканская! Стефания – великая герцогиня Баденская! Паолетта – герцогиня Гвастальская! [6] Сестры и братья, где вы?!

Счет возобновился:

– Раз! – Джузеппе – король Испании!

– Два! – Жироламо – король Вестфалии!

– Три! – Луиджи – король Голландии!

– Четыре! – Иоахим – король Неаполитанский!

– Пять! – повелитель шведов, готов и вандалов, король Швеции изменник Бернадотт! [7]

– Шесть! – Наполеон Второй – римский король!

В воду полетел последний камешек.

– Бонапарт – маленький капрал, – уже спокойно произнес Наполеон, бывший младший лейтенант королевского артиллерийского полка Ля Фер [8].

РЕТРОСПЕКЦИЯ 10

ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Минск пал. 28 июня танковые группы Гота и Гудериана замкнули кольцо окружения вокруг Западного фронта.

А на следующий день, 29 июня, после столкновения с военными в Наркомате обороны стало ясно, что рухнуло все. Все надежды, все планы, вся многолетняя кропотливая работа – все.

Этот день стал для него последним днем. Последним днем его мечты.

Предыдущие семь дней, до того как начальник Генерального штаба послал его по матушке, бывший выпускник Тифлисской духовной семинарии все еще надеялся на чудо. Чуда не произошло.

Вместо этого забывшиеся военные кричали на него и на членов Политбюро: «Мы должны в первую очередь думать о том, как помочь фронтам, а потом уже информировать вас!» А в их глазах Сталин видел боль и отчаяние. И эти чувства перекрывали страх.

Выходя из Наркомата, Сталин не сдержался и в сердцах бросил: «Ленин оставил нам пролетарское государство, а мы его пр…»