Евгений Санин - Сон после полуночи
- Второй? - переспросил Клавдий. - Молниеносный?..
Мысленно он по-прежнему находился вдалеке от дворца. На расстоянии, которое нельзя измерить ни римскими миллиариями, ни эллинскими стадиями, ни парфянскими конными переходами.
«Это хорошо, что ты знаешь язык мертвого народа... - сказал ему Тит Ливии и вздохнул. - Теперь таких, как ты, осталось немного, и этруски представляются нам, римлянам, в весьма общих очертаниях. Если так пойдет и дальше, то лет через сто их вообще начнут считать сказочным народом, чем-то вроде скифов или даже амазонок! Я хотел посвятить им отдельный труд, ведь столько мы переняли от них, но все не доходили руки. Может быть, это удастся тебе?»
Это был не приговор нелепому и бессвязному его труду, как теперь прекрасно сознавал Клавдий, а благословение, напутствие на всю его жизнь.
- Что это с тобой сегодня? - донесся до Клавдия голос жены. - Я жду ответа!
- Какого еще ответа? А, да - Второй Молниеносный... - поморщился император и, снова закрывая глаза, пробормотал: - А разве у Ромула был такой?..
- Да что это такое! - возмутилась Мессалина и, положив ладонь на плечо мужа, нетерпеливо затрясла его, вырывая из глубокого раздумия.
- Ну что еще? - простонал Клавдий.
- Я тут беседовала с одним молодым центурионом этого легиона, - быстро ответила Мессалина и без тени смущения подмигнула поперхнувшемуся Вителлию Младшему. - Так вот - это самый преданный, и как оказалось, надежный тебе человек во всей римской армии!
- Да-да, возможно... - рассеянно кивнул Клавдий, лишь бы только его оставили в покое.
Мессалина сделала знак сидевшему в углу скрибе быть наготове.
- Это лев, умеющий не щадить себя ради особы Цезаря и членов его семьи! – повысила она голос и вкрадчиво спросила: - Не кажется ли тебе, дорогой, что он достоин более высокого положения, чем какой-то простой центурион?
- Кто он? - не понял Клавдий.
- Какая разница? - пожала плечами Мессалина и, называя имя не столько мужу, сколько писцу, улыбнулась известным одной ей воспоминаниям: - Пусть отныне он будет примипилатом!
Клавдий собрался со всей строгостью пояснить жене, что высшей должности среди центурионов - примипилата, добиваются очень немногие. Даже те, кто не щадит себя в 22 бою, получают ее лишь на шестидесятом году жизни. Но, зная, что жена все равно не отстанет от него, пока не добьется своего, махнул рукой:
- Ну, хорошо...примипилатом, так примипилатом!
- Вот и отлично!
Мессалина жестом приказала писцу приблизиться, выхватила у него из рук готовый эдикт и сама скрепила печатью, приложив к пергаменту палец мужа перстнем вниз.
- Хорошо... - повторил Клавдий и потер ладонью лоб, словно пытаясь поймать ускользнувшую от него мысль. - Ах, да! Но взамен этого ты должна мне сказать...
Он хотел спросить Мессалину, где она пропадала всю ночь, но та опередила его вопросом:
Ну, сколько уже можно обо мне? Лучше признайся, о чем это вы тут секретничали до моего прихода!
Мы говорили о сне цезаря! - торопливо ответил Вителлий Старший, удостаиваясь благодарного взгляда Мессалины.
Да, представляешь, - нахмурился Клавдий. – Сегодня ночью мне приснился наш Гай!
Гай? - с напускным интересом переспросила Мессалина. - И что же он тебе сказал?
Сказал?! Да он хотел убить меня!
- Убить? Тебя?!
- Зарезать кинжалами, как его самого! - подтвердил Клавдий и с обидой добавил:
- И это в благодарность за то, что я, ради интересов государства, пожертвовал самым главным, что было в моей жизни!
- Лучше бы он приказал убить меня! - громко простонала Мессалина и, наклонившись к Вителлию Старшему с тревогой шепнула: - О, боги! Целый год я отдыхала от его бесконечных рассказов об этрусках! Неужели все опять начнется сначала?!
Старый сенатор понимающе кивнул. Опережая Клавдия, уже хотевшего поделиться сокровенными мыслями, он воскликнул:
- И это в благодарность за все, что наш Цезарь сделал для римского народа!
- И что же он для него сделал? - зевнула Мессалина, прикрывая рот ладошкой.
- Как это что? - с притворным возмущением замахал на нее руками старый сенатор.
- Меньше, чем за год он издал несколько сотен эдиктов и самым первым - велел немедленно казнить Херею, Сабина и Юлия Лупа!
23
- Тоже мне заслуга - казнить старого Херею! - усмехнулась Мессалина, умело подыгрывая Виттелию.
- Да, заслуга! - заступился тот за императора, которому только и оставалось, что переводить глаза с жены на сенатора и обратно.
Испытывая радость от сознания близости к Клавдию и что он может быть уверен в своем завтрашнем дне - а большего при его богатстве и знатности рода ему и не надо от жизни - Вителлий Старший смахнул воображаемую слезу и патетически произнес:
- Этот эдикт вызвал истинную любовь народа к нашему цезарю!
- Фи - народа! - брезгливо поджала губы Мессалина. - Скажи еще плебса!
- И плебса тоже! - наклонил голову старый сенатор, понимая, что это тот самый редкий случай, когда и упрямство может пойти ему на пользу. - И преторианцев!
Всех, кому власть цезаря дороже республиканской неразберихи!
Он залпом осушил кубок и продолжил:
- Наш цезарь сделал то, что не смог сделать ни один из его предшественников! Он обожествил свою бабку Ливию, о чем она всю жизнь тщетно просила Тиберия, и свою мать, Антонию Младшую, которая отказалась принять такую честь из кровавых рук Калигулы!
- Да, это так! - согласился Клавдий, но тут же помрачнел от мысли, что ему удалось обожествить свою мать лишь потому, что она к тому времени была уже мертва.
- Это ли, спрашиваю я вас, не вершина человеческой мудрости и справедливости? – переведя дух, громко, словно на заседании сената вопрошал Вителлий. - А прибавьте к этому неустанную заботу нашего цезаря о благоустройстве и снабжении города, его бесплатные раздачи хлеба народу и пышные зрелища?! Даже при божественном Августе, - многозначительно поднял он палец, - было лишь по десять заездов колесниц в день, теперь их двадцать четыре!..
Кивнув, Клавдий удобно подпер щеку ладонью и задумался.
«Благоустройство... зрелища... мудрые эдикты... Эх, Луций, ты неисправим! Да, я приказал казнить Херею, причем тем самым мечом, которым он зарезал Гая. Но так поступил бы на моем месте любой правитель, дабы навсегда отбить у своих подданных охоту к подобным заговорам! И Юлию Лупу велел отрубить голову, но лишь затем, чтобы Мессалина не разделила однажды участь Цезонии, а мои дети – дочери Гая!»
Будучи истинным сыном своего жестокого времени, когда травля зверей в цирке и гладиаторские бои были любимыми зрелищами римлян, Клавдий не без удовольствия вспомнил подробности той казни. Если Херея и особенно Сабин, сам бросившийся на 24 меч, умерли быстро, как и подобает настоящим мужчинам, то Юлий Луп вдоволь насладил всех видом своих мучений. Этот центурион так дрожал, подставляя голову палачу, что погиб лишь со второго удара...
«Что там еще: две-три сотни изданных мною эдиктов, которые я с радостью променял бы на один-единственный свиток ветхого папируса? Нет, Луций! - мысленно возразил неумолкающему сенатору Клавдий. - Если уж говорить о мудрости, то она была бы полезна не там, где ты говоришь, а на листах моих будущих книг. Но увы, в ущерб им, я должен нести бремя императорской власти и не иметь даже возможности диктовать скрибе свои труды. Только эдикты!.. Только прошения!..»
В его душе вдруг поднялась глухая ненависть ко всем этим казенным бумагам.
Да, ему нравилось быть цезарем, человеком, стоящим выше земных слабостей и недостатков, живым полубогом, окруженным небывалым почетом и властью.
Нравилось все: рукоплескания публики при его появлении в цирке; поэмы и гимны, посвященные ему; выбитые с его профилем монеты. Нравились торжественные выезды, заискивающие лица сенаторов, и главное, без чего он уже не мыслил себя, - это тяжеловесное и сладкое, как золотой ауреус, имя: Тиберий Клавдий Цезарь Август. Если бы только между ним и всем этим, словно пес на охране спелого винограда, не стояли государственные дела!..
- Послушай, Луций! - неожиданно обратился он к старому сенатору, прерывая его бесконечный поток восторженных излияний. - Уж если мы заговорили о мудрости, то, как тебе нравится такая мысль: «Первое, что сделал Ромул, основав Рим, это дал разноликой толпе законы - единственное, что могло сплотить ее в великий народ»?
- По-моему, первое, что он сделал - так это ухлопал беднягу Рема! - усмехнулась Мессалина.
- Нет! - осторожно возразил ей Вителлий Старший. - Своего брата он убил до того, как укрепил Палатинский холм, после чего и издал эти законы. Но мысль, действительно, не плоха! Если не ошибаюсь, ее высказал Тит Ливии?
- Д-да... - помявшись, кивнул Клавдий. - Я только позволил себе несколько видоизменить ее... Он с надеждой взглянул на Вителлия Старшего и тут же пожалел о своих словах. Лицо старого сенатора, в котором он так надеялся встретить истинного ценителя истории, расползлось в сладчайшей улыбке.
