Юлиан Семенов - Синдром Гучкова
Вы правы по всем пунктам, только не вините Керенского и Чхеидзе. При всей моей к ним холодности, право, корысти в их агитации нет: они борются с идиотизмом бюрократии теми методами, кои им привычны.
Дело в том, что ни в основных законах империи, ни в правилах по составлению смет нет точно сформулированного слова о том, что такое бюджет, реальная бухгалтерия и кредит. А коли проявите настойчивость, то забудьте про наш двадцатый век и отправляйтесь-ка, батюшка, в век девятнадцатый, во времена блаженной памяти государя Александра Второго-Освободителя, к папкам сенатора Татаринова! Именно им были составлены, коли не изменяет память, в шестьдесят втором (или третьем?) году сметные правила.
Лишь в этих документах вы и найдете определение того, что есть государственная роспись: "сумма всех подлежащих казне расходов данного года и всех источников для их покрытия". Расходы есть, а вот как быть с доходами? Не было этого у Татаринова. Нет и сейчас, ибо доход создается покровительством делу, здоровой конкуренцией, свободой предпринимательства, гибкой таможенной и налоговой политикой, которая не губит сильных в угоду бездельничающим, а, наоборот, поддерживает тех, кто может и умеет трудиться. Татаринов предлагал образовать единую государственную кассу доходов — еще полвека тому назад. Так ведь не дали такую кассу образовать! Замучали департаментские крысы и столоначальники, погубили идею. А почему? Да оттого, что абсолютистская власть и тогда не хотела выпускать из монарших рук займы, кредиты и тарифы на железных дорогах; цены на водку всегда были в руках министра финансов, и он бессовестно и постоянно повышал цену на этот монопольный продукт, как и на игральные карты — кто из нас откажет себе в удовольствии сразиться в "дурака" или "Акулину"?!
Когда родилась Дума, мы получили право обсуждать лишь сорок три процента бюджета, остальные суммы были "забронированные", не говоря, ясно, про суммы министерства Двора и десятимиллионный фонд министра финансов, подотчетный лишь государю.
Вы прекрасно пишете: "Бесстыдство всемогущей бюрократии, представляющей четыре министерства, выражается в том особенно, что они мучают нас вопросами: на основании какого законоположения или предписания совершена та или иная трата? Ревизоры, терзающие нас, похожи на палачей инквизиции, иначе их не назовешь". (Читая тучковский ответ, Белецкий улыбнулся, подумав: "прекрасно" писал я, а не "Кузнецов". Эту фразу я сочинил, "Стасик" кошку назвать кошкой страшится, витиеват, "борец исподтишка".) Но поднимите материалы думских заседаний, посмотрите, сколько приходилось нам и кадетам сражаться с министерскими оболтусами! Так же, как и у вас в заводе, нам приходилось заниматься не живым делом, а тратить месяцы на то, чтобы убедиться: законен этот акт министерства или нет, а в министерстве внутренних дел — в одном лишь министерстве! — существует свод "легальных титулов" (иначе говоря, "нормативных актов") в тысячу с лишним страниц! Можете себе представить такое?! А министерств у нас тринадцать — страх господень сколько! Значит, надо изучить около пятнадцати тысяч страниц, и на каждой порою по три-четыре "титула"! А началась эта книга чуть ли не с "титулов" царствования Петра Великого, если не раньше! Ясно теперь, в условиях какого "законного беззакония" нам приходится существовать?
Депутат Шингарев рассказывал мне о той борьбе, которую ему пришлось вести по поводу законности получения с инородцев налога пушниною. Огромные деньги от продажи песца, соболя, горностая и белки на три четверти шли на содержание армии чиновников, собиравших этот ясак! Правительство решило потребовать несколько миллионов "зафиксированных" законом из казны, а дело взимания ясака отдало взяточникам-чиновникам. Дума — на дыбы. Ей в ответ: "На то есть легальный титул". — "Извольте представить!” — "И представим!” Не представили, конечно. Шингарев — новый запрос. В ответ — новые посулы. После двух месяцев препирательств министерство финансов наконец предъявило Думе указ государыни Елисаветы Петровны по поводу ясака, посланный одному из губернаторов: "Отписать той ясак на ты”. Точка! "Монаршая воля священна!" И — умылась Дума! Умылась позорищем, ибо нынешняя власть ни в коем случае не откажется от той узды, накинутой на трезвенных промышленников и банкиров, которые знают себе цену: "Нет, голубчики, под нами ходили и будете ходить впредь!"
Вы пишете: "Множество непредвиденных расходов пришлось на первые недели войны, когда надо было работать в четыре смены, чтобы поставлять фронту оружие". Милый вы мой человек, а известно ли вам, что бывший министр Сухомлинов выпустил указ о полевом управлении, когда война уже началась?! Да еще шлепнул гриф "совершенно секретно", да и напечатал ограниченным тиражом — так, что даже не все командующие армиями получили! Никто не знал, что делать, фронт трещал, но форма была соблюдена: "совершенно секретный закон принят и высочайше утвержден”. А живет он, действен ли — никого не касалось!
Мой вам совет: потребуйте разгрифить этот закон и сошлитесь на него! Я понимаю, что в разговорах с сановниками здравый смысл не есть довод, так боритесь с ними их же оружием: "титулами", "уставами", формою, а никак не смыслом, им смысл не интересен, им важна отчетность, остальное — побоку! Вы только поглядите: сейчас по стране везут множество казенных грузов. С них, ясно, берут пошлину. Перечисляют ее в казну и говорят: ах, как хорошо работают наши таможенные ставки, гигантские доходы! А кто платит пошлину за казенные грузы? Казна, кто же еще! Самообман? Еще какой! Никто об этом не знает? Все знают. А что-нибудь предпринимается? Ничего не предпринимается, ибо мы — особая держава, логике неподвластная, одни эмоции. По железным дорогам везут тысячи солдат. В бюджет приходят миллионы — от билетов за железнодорожный проезд. "Ура! Богатеем! Как прекрасно функционируют наши пути сообщения!" А кто платит проездные за солдат и военные грузы? Казна! Из одного кармана кладем в другой! Зато министер-ство финансов представляет на высочайшее ознакомление отчет о прибылях, утаивая графу о расходах!
Я отвечаю вам столь развернуто потому, что ваше письмо задело меня за живое, я увидел лишний раз, что и на местах думают так же, как мои коллеги по военно-промышленному комитету и я, его председатель.
Вы спрашиваете: "Как прикажете поступать в сложившейся обстановке?" Ведь контрольная ревизия уже сейчас требует приостановить прибавку заработной платы рабочим, хотя цены на питание и "товары первого спроса растут геометрически. Все наши возражения — глас вопиющего в пустыне. Доказываем: не будем платить — пойдут забастовки. А в ответ: полиция наведет порядок, милитаризируем рабочих, солдат пришлем. Доказываем: солдат — не работник, качество продукции упадет. Смеются: а суды зачем?!
Не писать мне вам об этом идиотизме властей, граничащем с предательством, а бить в газетные набаты. Не у меня, Гучкова, просить помощи (в этом холопство наше — уповать на сильного), а у общественных союзов, которые ведут геройский бой с сановниками, требуя прихода ответственного министерства, то есть людей, которые имеют программу действий, готовы немедленно отменить прогнившие "титулы" и разрешить стране руководствоваться здравым смыслом, а не следовать за капризами отдельных лиц, кем бы они ни были в государстве.
Конечно, я со своей стороны, как член Думы, не премину сделать запрос по поводу преступного саботажа, чинимого теми, кто должен — по закону — отвечать за работу. (Другое дело — это дурная российская традиция, что за работу завода отвечает приказ, коллегия, департамент, министерство, — за работу отвечать может лишь тот, кто ее непосредственно делает.)
Смелее поднимайте голос в защиту Вашей Чести и общего Дела! Изживайте собственное рабство! Ищите союзников. Время для затаенного умолчания кризиса кончилось. Если и впредь будем трусливо молчать — придет Хам, и всем нам тогда не поздоровится.
Остаюсь и пр.
Александр Гучков".
Ну и что, спросил себя Белецкий; готов ли ты хоть в чем-то возразить Александру Ивановичу? Нет, ты поддерживаешь каждое его слово, ибо понимаешь, что, лишь следуя его программе, можно найти хоть какой-то шанс на выживание, сохранение монархии, всего того уклада, который дает право таким, как я, надеяться на будущее: из этого кабинета прогонят — в банк наймусь, в акционерное общество, к себе на Кавказ уеду, в имение, коней стану разводить, денежное дело, главное, что империя не погибнет…
Ну а поддержи я сейчас Гучкова? Начни оказывать ему тайную, незримую помощь? А если кто прознает об этом? Змеи же все, удавы, филины — каждый следит за каждым, предадут в одночасье. Как тогда на это посмотрят государь, императрица, Распутин, Владыка?!
Белецкий чувствовал колотье в боку и полнейшее бессилье, тяжко раскладывая пасьянс на тех, кому же служить, кто по-настоящему определит судьбы империи; но при этом не очень-то брал в расчет ту рабочую массу, которая самим фактом его интриги с посылкой на заводы контрольных ревизий была еще ближе подвинута к грани катастрофы, каковой он считал Революцию, привычно именуемую им и ему подобными "бунтом черни".
