Михаил Загоскин - Кузьма Рощин
— Как?.. Что? — прошептал он наконец, задыхаясь от гнева.
— Да, батюшка, это правда, — повторила Машенька кротким, но твердым голосом.
— Ну вот, изволите видеть? — сказал Зарубкин.
— Молчи! — закричал Ильменев так грозно, что Иван Тимофеевич с одного прыжка очутился в передней. — Вон отсюда, холоп! Вон! Эй, люди, люди!..
Зарубкин исчез.
Минут пять продолжалось молчание. С видом глубочайшей покорности, но в то же время и с утешительным чувством подсудимого, которого обвиняет все, кроме собственной совести, смотрела Машенька на разгневанного отца. Ильменев, не говоря ни слова, ходил скорыми шагами взад и вперед по комнате; румянец то исчезал, то выступал багровыми пятнами на бледном лице его; губы дрожали; казалось, он употреблял все силы, чтобы удержать первый порыв своего гнева. Вдруг Ильменев остановился против своей дочери, ласково взял ее за руку и почти умоляющим голосом сказал:
— Машенька! друг мой! не правда ли, ведь ты смеялась?.. Ты шутила над этим полоумным стариком?
Слезы брызнули из глаз бедной девушки. Этот ласковый голос, этот нежный взгляд отца поразили ее сильнее, чем гнев и все упреки, к которым она приготовилась.
— Ты плачешь?! — вскричал Ильменев. — Так это правда? Так ты осмелилась?..
— Выслушайте меня, батюшка! — сказала Машенька, которой суровый вид отца возвратил всю прежнюю твердость. — Я никогда не выступлю из вашей воли, и без родительского благословения никто не поведет меня к венцу; но я не хочу скрывать от вас ничего. Да, батюшка, я люблю Владимира Ивановича, и если не могу быть его женою, то останусь навсегда с вами. Вы, верно, не захотите, чтобы дочь ваша, любя одного, сказала другому пред престолом божиим, что желает вечно принадлежать ему. Людей можно обмануть, батюшка, но бога не обманешь.
— Машенька! друг мой! — сказал Ильменев, устремив на дочь свою взоры, исполненные удивления, — что сделалось с тобою?!. Куда девался твой девичий стыд?!. И кто дал тебе волю располагать собой? Дочь влюбилась без ведома отца и матери!.. Девчонка говорит, что не выйдет замуж ни за кого, потому что ее не выдают за офицерика, у которого отец с приписью подьячий, а дед был псарем! Слушай, дочь: если ты не выкинешь этой дури из головы, если я услышу когда-нибудь, что ты назовешь по имени этого негодяя, то я навсегда отрекусь от тебя; забуду, что у меня была дочь, и разве только умирая вспомню об этом, но не для того, чтоб оставить ей мое благословение. Нет! я унесу его с собой в могилу...
— Батюшка! — вскричала с отчаянием бедная девушка.
— Да, да! — продолжал Ильменев час от часу с большим жаром, — если и на том свете отец может благословлять детей своих, так не жди этого благословения, не приходи плакать над моей могилою; ты ничем его не вымолишь!
Машенька хотела что-то сказать, хотела подойти к отцу, но ноги ее подкосились, и она упала без чувств на землю.
— Дочь моя, дочь моя! — закричал Ильменев, бросившись к ней на помощь, — что с тобой, дитя мое?.. Она без памяти!.. Эй, кто-нибудь!.. Девка, девка!.. Бедняжка, что ты наделала с своей головою!.. Проклятый Зарубкин!.. Уж попадешься же ты мне когда-нибудь... Возьмите вашу барышню, — продолжал он, обращаясь к горничным девушкам, которые вбежали в столовую, — уложите ее на постель и позовите ко мне Варвару Дмитриевну.
Через несколько минут вошла жена Ильменева.
— Поди сюда, матушка! — сказал он, идя к ней навстречу. — Так-то ты смотришь за своею дочерью? Знаешь ли ты?..
— Ох, батюшка Сергей Филиппович, все знаю! Машенька сегодня поутру во всем мне призналась!
— Ну, что скажешь, сударыня?
— Что тут сказать! Наслал господь горе, так делать нечего.
— Как делать нечего?
— Да не гневайся, батюшка! Мы все люди, все человеки, все под богом ходим. Конечно, Владимир Иванович жених не богатый, не чиновный, да уж если такая судьба нашей Машеньке...
— Судьба! — повторил Ильменев. — Ах ты, глупая! Да с чего ты это вздумала? Прошу покорно!.. Судьба!.. Так, по-твоему, первый пострел, который приглянется твоей дочери, ей и жених? Судьба! А мы-то что с тобою? Что я, отчим, что ль, а ты мачеха?
— Так, батюшка Сергей Филиппович, так! да ведь суженого-то конем не объедешь, и чему быть, тому не миновать.
— Чтоб я породнился с этим отпущенником! Чтоб меня, родового дворянина, называли сватом какие-нибудь подьячие!..
— Помилуй, Сергей Филиппович! да ведь у Владимира Ивановича, кроме старика отца, никого родных нет.
— Право?.. А не хочешь ли, я в моей дворне найду ему внучатых братцев?! Полно вздор говорить, жена! Пока я жив, этому не быть. Слышишь ли, не бывать! И если кто-нибудь вперед мне об этом заикнется…
— А если, батюшка, дочь наша зачахнет с горя? Посмотрел бы ты на нее! Господи боже мой!.. Словно река льется.
— Вздор, сударыня, вздор! Девичьи слезы — роса утренняя; проглянет солнышко — росы как не бывало. Подари ей свои изумрудные сережки или сделай новое объяринное платье, так дело и с концом!
— Смотри, батюшка, чтоб не пришлось вместо объяринного платья сшить ей белый саван! Ведь ты не знаешь, как она любит Владимира Ивановича.
— Полно, матушка. Скоро полюбила, так скоро и разлюбит.
— Не говори так, Сергей Филиппович! Сохрани господь и помилуй, а уж если, божьим попущением, эта лиходейка любовь заберется в девичье сердце, так ее ничем не выживешь. Ведь любовь, батюшка, на взгляд и красна и преизрядна, как махровый цвет; а на самом-то деле и горька и цепка, как репейник.
— Эге! да это целиком из гистории об Аленкурте и Флориде!.. Вот то-то и есть! Начитались вы обе с дочерью этих дурацких книг, набили вздором свои головы. Да и чему быть путному! Вчера я приказал Малашке принести мне из спальни календарь; гляжу, тащит ко мне... Что такое?.. «Повесть о княжне Жеване», дочери какого-то мексиканского царя Фирдедондака! Господи боже мой! Вот до чего довела нас эта грамота! Как, дескать, русской барышне не уметь читать, когда в Неметчине простые мещанки читают?.. Читают! А на что? Знали бы да знали свои пяльцы, так не пошла бы эта заморская дурь в голову; не стали бы без ведома отца и матери сами выбирать себе женихов и влюбляться в каждого встречного и поперечного. Да что об этом говорить! Слушай, жена, я люблю дочь не меньше тебя, но никогда не соглашусь на этот срам: не бывать внуку псаря моим сыном!
— Но подумай, батюшка!
— Нечего тут думать. Как пройдет эта дурь, так сама скажет мне спасибо.
— А если не пройдет, Сергей Филиппович!
— Да что ж ты, в самом деле! — закричал грозным голосом Ильменев. — Иль учить меня вздумала? Слышишь ли, чтоб об этом вперед и речи не было!
— Воля твоя, Сергей Филиппович, — сказала робким голосом покорная жена, — только смотри, чтоб не пришлось после пенять на самих себя.
— Добро, добро! Умны вы с дочкой-то больно стали! С тех пор, как побывали со мной в Питере да наслушались там всяких басурманских речей, так с вами и ладу нет. И то сказать: я сам дурак! зачем пускал к себе в дом эту книжную чуму, этого краснобая Тредьяковского?[13] Ведь он-то всему злу и корень. Святочное пугало! вспомнить не могу! придет, бывало, в своем дурацком парике, торчит, как рожон; под мышкою книга, в кармане тетрадь, начнет говорить виршами и занесет такую околесную, что сам черт его не разберет.
— Напрасно, батюшка! Василий Кириллович Тредьяковский человек очень хороший.
— Хороший! А кто приучил вас к этим вздорным книгам? Бывало, то принесет к вам какую-то героическую повесть «Аргениду»,[14] то разные стиходейства да всякие другие лихие болести. Из меня было хотел сделать такого же, как сам, книжника и фарисея. Помнишь, однажды вытащил из-за пазухи маленькую книжонку, прижал меня к стене, да и ну на фандарах[15]: «Не подумайте, ваше высокородие, что я, ради какого высокомерного надмения, про сию книжицу, „Езда на остров Любви“[16] именуемую, продерзностно доложить вам осмелюсь, что в оной, так сказать, закрасневающаяся с честного устыдения речь, есть как беспорочна, так и не напыщенна, но некоторою природного красотою возносится». Я было на попятный двор. Куда! прихватил меня за кафтанную петлю, надулся, как индейский петух, да как примется читать... Царю мой небесный!.. И теперь еще мороз по коже подирает. Уж он пытал, пытал меня! А ты-то, мать моя, уши развесила, да так и надседаешься! «Ах, батюшки мои! что за вирши такие!.. Господи, как хорошо! Куда, дескать, вы, сударь Василий Кириллович, сладко писать изволите!» Ан вот тебе и сладко! Небось, горько стало. Бывало, каждый день только и слышишь: тоска сердечная, любовь бесконечная, игры да смехи, любовные утехи; так что за диво, коли у девчонки голова кругом пошла?! Да вот постой, а приберу к рукам все эти скверные книжонки! видишь, грамотницы какие!.. Ну, что стоишь, матушка? Чай, все утро ничего не делала? Пошла, пошла, задавай уроки свои кружевницам, да у меня смотри, чтоб об этом дурацком сватовстве и в помине не было!
