Вадим Каргалов - Вторая ошибка Мамая
Как это воевода Родион говаривал? Не хоробрость нужна, но осторожность… Служба по вестям измеряться будет… Добывай прямые вести и в Москву с гонцами посылай… Сакму доглядывай… Вот твоя служба, Андрей! Кидаться же днем навстречу ордынцам — безрассудно…
Солнце перевалило за полдень, когда в степи показались ордынские разъезды. Большие были разъезды, словно рати, чуть не по сотне конных.
Шли ордынские всадники облавой, в каждый лесок заезжали, к каждой западинке принюхивались — искали русских сторожей. С двух сторон обтекали ордынцы курган, где притаилась застава, но наверх не поднялись. О большой яме на вершине могли знать разве что местные люди, но таких проводников-вожей у ордынцев, как видно, не было. А с виду вершина кургана казалась совсем голой, два кустика там торчало, и точно бы негде людям там спрятаться. Миновали ордынцы курган и промчались дальше.
До ночи просидела застава Андрея Попова на кургане, а в темноте тихо снялась и поспешила с сакме. Правду сказал станичник Плотуня: орда там большая прошла. Когда Андрей перемерил сакму шагами, то не двадцать саженей оказалось, а немногим меньше сорока. То ли ошибся Плотуня, то ли после него еще многие тысячи ордынцев прошли, сакму расширили.
Теперь нужно идти тайно по сакме, станы ордынские объезжать вокруг и считать ханских людей. Идти следует только ночами, потому что днем степь полна ордынскими разъездами — не разминуться.
Сторожа тихо приближались в темноте к ордынским станам, пробовали считать костры, но костров было больше, чем звезд на небе. О поимке ордынского «языка» и думать было нечего — большими ватагами ездили по степи ордынцы, легче было самим в полон угодить.
Днем сторожа отсыпались в укромных местах, выставив дозорных, а поздним вечером опять ехали следом за ордой — в черную темень, в кислый кизячный дым ордынских костров.
Двенадцать ночей шли за ордой благополучно, а перед тринадцатой ночью случилось несчастье. На спящую в овраге, в осиновых горьких кустах, заставу Андрея Попова наехала ордынская сотня. То ли дозорный Олешка Лебза придремнул, то ли срезали его издали стрелой, но напали ордынцы врасплох, на спящих, повязали сыромятными ремнями…
Андрею снилось, что лежит он в лесу один, а к нему медведь идет, на задние лапы поднялся, дышит смрадно. Подходит ближе, ближе. Хочется Андрею закричать, но крику нет. Хочется руки поднять, защититься чтобы, а руки не поднимаются. А медведь уже тяжко на грудь навалился…
Опамятовался Андрей, глаза открыл, а на нем ордынец сидит, да еще двое за руки держат — не шевельнуться. От ордынцев воняет прогорклым жиром, кислой кожей; лица у них круглые, темные, глаз за щеками не видать — будто безглазые ордынцы.
Подержали ордынцы Андрея за руки и отпустили. И с груди ордынец слез. Андрей перевел дыхание, приподнялся. Перед ним еще один ордынец стоит, одетый понаряднее других: в новый халат, в медную круглую шапку, а из-под шапки два лисьих хвоста свешиваются. Андрей догадался, что это ордынский сотник.
Вертит сотник в руках Андрееву саблю в дорогих — с серебром — ножнах, восхищенно цокает. И другие ордынцы улыбками расплылись, тычут пальцами в Андрееву нарядную кольчугу, встряхивают плащ из тонкого сукна. Кто-то полез к Андрею за пазуху, вытянул крестик серебряный на серебряной же тонкой цепочке.
Залопотали ордынцы: «Конязь! Конязь!»
Других полонянников ордынцы плетьми исхлестали, нанизали на одну веревку, словно бусы, и пешими повели. А Андрея бережно на коня посадили, только ступни ног под лошадиным брюхом стянули ремнем, чтобы соскочить не сумел, и отдельно повезли к своему стану. Даже шишак на голову Андрею нахлобучили, плащ на плечи накинули, чтобы наряднее пленник казался.
Все понятно было Андрею: приняли его ордынцы за знатного человека, за боярина или воеводу, хотят доставить своему мурзе в лучшем виде. За знатного человека награда больше, чем за простолюдина, вот и старается сотник. Правда, саблю сотник не вернул, привязал к своему седлу.
Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.
Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.
Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.
Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.
Глава 5. СТАН МАМАЯ
Андрея разбудили глухие мерные удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Андрей приподнял голову, огляделся. Посередине юрты сидел на корточках ордынец в засаленном халате, лениво пошевеливал в очаге тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени, выплескиваясь из золы, лизали медный закопченный котелок. Струйка вонючего дыма тянулась вверх, к круглой дыре в крыше. А в дальнем, сумрачном углу, прикрытый попоной, неподвижно лежал человек с головой, обвязанной бурыми от запекшейся крови тряпицами, с ввалившимися мертвыми глазами. Из-под попоны торчали ноги в красных сапогах с высокими гнутыми каблуками. Такие сапоги Андрей видел только у воеводы Родиона Жидовинова, ни у кого больше. И седая, дерзко торчавшая бородка — тоже его. Не уберегся, значит, воевода. Вишь как посекли его поганые — до смерти!
Андрей вдруг с беспокойством подумал о своих гонцах. Добежали ли до Москвы? А ну как не добежали, тоже иссеченные где-нибудь лежат? Тогда — беда…
Не узнать было не у кого. Ордынцы если и знают, то не скажут. И исправить тоже ничего нельзя — сам в плену. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из гонцов проскользнул сквозь ордынскую облаву.
Глухие удары отзывались в затылке тупой, ноющей болью.
Так начиналось каждое утро в ордынских кочевьях. С восходом солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили любимый напиток степняков — кумыс. Бурдюки с кобыльим молоком подвешивали к жердям и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая кожаные бока бурдюков, а потом светлело, выкидывая на дно мутную гущу. Прозрачный напиток ордынцы переливали в другие, маленькие бурдюки и складывали в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс, слегка отдающий запахом горького миндаля, ордынцы ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах, потчевали им гостей.
Но Андрей не был гостем, кумыса ему не предлагали…
Ордынец принес от очага плошку горячей бараньей похлебки, сунул прямо в лицо — Андрей даже отшатнулся.
— Корош! — ухмыльнулся ордынец, снова поднося плошку. — Ох, корош!
Андрей медленно тянул сквозь зубы несоленую, обжигающе горячую, мутную жижу, а ордынец стоял перед ним, уперев ладони в бока, и повторял удовлетворенно:
— Корош! Корош!
Потом ордынец выхватил из руки Андрея опустевшую плошку, кинул ему сосуд из высушенной тыквы — с водой, и опять подсел к своему очагу, безразличный и непонятный.
Полог юрты приподнялся, впустив струю знойного, зловонного воздуха. Мягко ступая остроносыми сапогами без каблуков, в юрту скользнул молодой мурза в нарядном халате, с дорогой саблей у пояса, в круглой шапке с опушкой из соболей. Он подошел к телу Родиона Жидовинова, потыкал его в бок носком сапога, разочарованно покачал головой. Поманил пальцем Андрея: выходи, мол…
Андрей с трудом поднялся, побрел к выходу. Перед порогом помедлил, осторожно переступил заляпанную грязью жердину — вовремя вспомнил предостережение Федора Милюка, что по ордынским обычаям наступать на порог юрты — величайший грех, за который карают смертью; ордынцы верили, что это приносит бедствия хозяину. Наверно, он поступил правильно, потому что ордынцы одобрительно заулыбались, а ордынец-сторож снова повторил свое: «Корош! Корош!» Может, других слов по-русски он и не знал?
Андрея посадили на коня, отдали плащ, наборный пояс, шлем-шишак. Окружили десятком нукеров и повезли через ордынский стан.
Всадники ехали мимо нарядных шатров мурз и темников, мимо высоких юрт тысячников, покрытых белым войлоком, мимо бурых кибиток простых ордынцев, мимо плетеных изб, поставленных на телеги с деревянными колесами. Все жилища ордынцев были такими, что их можно было разобрать, уложить на повозки и перевозить следом за войском.
Повсюду бегали стаи одичавших лохматых собак. Собаки не лаяли, только скалили желтые клыки и пятились, уступая дорогу всадникам.
