Петр Петров - Белые и черные
— Ты бы хоша, Наталья Петровна, матушка, вздогадалась да разговорила бы, что ль, её, нашу мать, чтоб она поменьше убивалась теперь, без пути… Попомнить ей надо о дочерях, да и о внучатах… Поднять… пристроить, утешить да обласкать… некому сирот, окромя её, голубушки… Тоску-кручину на время хоша благоволила бы отложить! Долг велит так, хоша и тяжело, да…
— Ништо, ништо, сударыня, тебе петь-от так распрекрасно… — отговаривалась умная старуха от опасного предложения. — Так вот и послушает она меня… Сунься-ка попробуй сама, коли так ловка… чем нас подсовывать… Стареньки уж мы на посмех поднимать.
— Ничего, родная, не один зато червончик перепадёт! — язвительно кольнула шутиху Авдотья Ивановна.
— Тебе бы, генеральша, и подлинно сподручнее утешать государыню, — не без едкости отрезал вдруг Андрей Иванович, протискавшись до говоривших и вмешиваясь в речь их, — уж кому ближе теперь приняться утешать матушку государыню, как не вашей милости?
— Шутник ты большой, Андрей Иваныч! — нашлась уколотая, засмеявшись, — конечно, она очень хорошо поняла, почему вмешался Ушаков.
— Ловкая баба и ты, что говорить, — ответил не оставшись в долгу разыскиватель.
II
Случайный человек
Её величество в опочивальне своей не скоро приведена была в чувство.
Ещё слабым, блуждающим взором окинув окружающих женщин, государыня спросила:
— Нет здесь Алексей Васильевича?
Побежали искать усердного кабинет-секретаря, но, скоро воротясь, донесли, что он только что уехал.
— Не прикажете ли послать?
— Пожалуй, — сказала медленно государыня, как бы соображая, но потом махнула рукой с неудовольствием.
В это время пришли цесаревны [25], дочери её величества: грустная Анна Петровна и беззаботная, весёлая как день Елизавета Петровна.
Старшая цесаревна села подле постели и продолжала молча утирать слёзы.
Елизавета Петровна села на постель и, целуя мать, защебетала, как ласточка, спрашивая нежно:
— Что с тобой, мамаша? Болит у тебя что? Сердце… или головка?
— Ничего… Теперь лучше, — ответила неохотно государыня, но, взглянув в весёлые глаза дочери, сама оживилась и приподнялась с пуховика на локоть.
Цесаревна Елизавета Петровна принялась ещё живее тормошить и целовать мать, как видно принимавшую ласки своей любимицы не только без гнева, но с удовольствием. Живая девушка знала хорошо, чем развеселить и утешить родную. Целуя, она настойчиво спрашивала государыню:
— Да ты, мама, скажи мне вправду: отчего это тебе дурно-то сделалось?
— Нездоровилось мне ещё с утра.
— Так ты бы не ходила туда, в эту скучную залу, где ты всегда плачешь…
— Ведь там отец… Нельзя… Что подумают?!
— Меня бы позвала, коли нездоровилось, я бы за тебя пришла туда и всем сказала бы громко, что ты, мамочка, лежишь и не можешь выйти в залу.
— Да ведь прошло!.. Что ж теперь толковать?
— А то толковать, чтобы с тобой, мамаша, опять чего не случилось… Говорили все… и Авдотья Ивановна, и княгиня, и Брюсша, что ты должна беречь своё здоровье… не расстраиваться… Для нас жить, слышишь, мама, для нас! Папы нет… Ты нам должна заменить его. Береги же себя!
— Беречь себя одна статья… Дело — другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…
— Тебе есть кому приказать делать дела.
— Не всегда… Да и кому прикажешь?
— Как — кому? И как это — не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? — с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.
— Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь — не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и ещё повторяю.
— Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.
— А если нет — ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушёл… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь — нет.
— Нет одного — другие могут быть, прикажи другим!
— Спорщица ты, Лиза, — больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать всё тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.
— Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.
— Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос — иное и отложишь. И подождёшь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.
— Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда — мой совет — лучше приказывай, чтобы сделали.
— Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю — а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек — устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?
— Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, — упрашивала теперь нежно цесаревна, — только не огорчайся — и я могу быть твоим секретарём. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу — вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!
И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:
— Приказывайте же, ваше величество, что писать?
— Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что Я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.
Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:
— Готово!
— И подпиши за нас: Екатерина.
— Написала.
— Поздравляю с новой должностью!
— Рада стараться, ваше императорское величество! Прошу снисходить только, коли что и не так окажется.
И шутница цесаревна низко кланялась, встав со стула.
— Быть по сему! — внятно ответила Екатерина I. — Будем милостивы. Только будь усерден, секретарь.
— Буду стараться заслужить милостивое мнение вашего величества, — буду стараться усердно. А теперь что ещё угодно повелеть?
— Пиши: «Пожаловали Мы любезно верную нам, состоящую при наших детях, Авдотью Ильину Клементьеву в баронши и в штацкие дамы с положенным жалованьем».
Авдотья Ильинична, услышав продиктованный указ о ней, подошла и, поклонившись в ноги её величеству, облобызала августейшую десницу.
— Ещё что угодно повелеть? — спросил августейший секретарь.
— А подписано?
— Всё как следует. Прочитать велите?
— Не надо… Верю.
— Что прикажете вашему верному секретарю, государыня?
— А верен он мне? Как вы думаете? — обратилась государыня к окружающим её женщинам, подмигивая. — Ты какого мнения, Анисья Кирилловна? — взглянув на стоявшую поодаль девицу Толстую, спросила государыня, сжимая серьёзно губы.
— Полагать надо, верен будет, ваше величество. Как быть неверну при таких милостях? Легко ли, прямо в секретари!.. Вот мы, грешные, не один десяток лет грамотки всяки разные писывали, да до ранга и поднесь не дослужилися.
— Пиши же, секретарь, ещё: «Повелели Мы любезно — верной нашей камер-девице Анисье Кирилловой, дочери Толстой, за многие годы службы при нас и за приказные труды, триста дворов отсчитать из подмосковных наших, полюднее да подомовитее…»
И Толстая, приблизясь, принесла свою верноподданническую благодарность, как и пожалованная в баронессы Клементьева.
— Готово, ваше величество, и подписано. Ещё что угодно?
— Ваше величество, не запамятуйте и службы верного слуги вашего! — вдруг раздался голос из-за двери, и в проёме её показалась бравая фигура Ушакова, отвешивавшего низкие поклоны.
— Чего же желаешь, Андрей Иваныч? Коли дворов — укажи, где есть свободные. Почему не дать, можно.
— Я не о себе осмеливаюсь докладывать вашему величеству, а дерзаю напомнить о несчастливце. На службу ваше величество вызвали из заточения, а за терпение безвинное не награждён.
Лик её величества заалел румянцем оживления.
— Виновата: чуть было не забыла. Спасибо, Андрей Иваныч: всегда нам напоминай о достойных людях. Пиши, секретарь: «Пожаловали мы Ивана Балакирева в офицерский чин, в Преображенскую гвардию, и быть при нас у поручений особенных. Дать ему триста дворов, где пожелает, и оклад отпускать из соляных денег… и сшить ныне же, в приказ, мундир, а во что обойдётся подать счёт для уплаты… из комнатного расхода».
