Мирко Бонне - Ледяные небеса
Самое прекрасное заключалось в том, что это спокойствие переносилось на меня самого. Когда я находился во внутренних помещениях корабля, то начинал скучать по ветру. Я чувствовал себя сильным, свободным и здоровым. В такие моменты я страстно желал, чтобы это счастье длилось как можно дольше и чтобы у каждого как можно чаще была возможность быть таким счастливым. Такие моменты доводилось переживать нечасто. Работы было много, в команде постоянно шла борьба за верховенство. От этого быстро впадаешь в апатию, сам того не замечая. Когда же и океан восстает против судна, от счастья не остается и следа. Океан не может говорить и не знает ничего о дипломатии. Его огромные волны захлестывают палубу и молотят как холодные цепи.
После девяти недель плавания в нескольких сотнях миль от южноамериканского побережья мы ощутили первые предвестья сильного урагана и начали догадываться, что на нас надвигается. Поскольку ветер дул в сторону материка, капитан Кун на широте Порту-Алегри приказал взять курс на открытое море. Он надеялся таким образом обойти непогоду. Но едва мы достигли территориальных вод Уругвая, как снова угодили в шторм. И что это был за шторм! Слава тебе, Господи, на небесах! То, что на нас обрушилось, было уже не ураганом. Баркентина взбиралась на вздымающиеся горы воды, замирала на вершине, чтобы затем с сумасшедшей скоростью завалиться на борт; затем успокаивалась на мгновение, как будто оцепенев от ужаса перед пропастью. Подобно локомотиву корабль падал в бездну, и море со всей мощи било его в корму. Нос погружался по самую кран-балку в белую как молоко кипящую пену, которая со всех сторон прорывалась сквозь шпигаты и через релинги. Гигантские волны поднимали «Джон Лондон» так высоко над водой, что его нос просто зависал в воздухе.
Все бешенство моря должно было, наконец, сосредоточиться в одной-единственной волне, и оставалось только ждать, когда этот момент наступит.
Когда эта волна пришла, она ударила в лежащую слишком глубоко в воде центральную часть судна и швырнула его в сторону. Шпалы вылетели из люков, разбивая в щепки все, что попадалось на пути, прежде чем исчезнуть за бортом. Судно с сильным креном рухнуло в пропасть между волнами. Вода поднялась до уровня разбитых грузовых люков и хлынула в трюмы, волна за волной перехлестывали через фальшборт и заливали палубу. Любое движение таило в себе смертельную опасность. Те, кто не успел привязаться, цеплялись руками и ногами за что попало в надежде, что у них хватит сил удержаться и не быть смытыми за борт.
Абсолютно беспомощны были мы все, однако большинство выглядели просто парализованными. Казалось, их единственная цель заключалась в том, чтобы не подчиняться никому. Многие истошно вопили. Некоторые выкрикивали одни лишь проклятия, и за это я их перестал уважать. Когда ни мистер Элберт, которого они обычно все-таки слушались, ни капитан, над которым они откровенно насмехались, не смогли заставить их добраться до помп и убрать паруса, чтобы развернуть судно по ветру, мы опрокинулись в течение часа, и все эти остолопы, хвастуны и лентяи взлетели на борт и повисли на такелаже. В конце концов я тоже добрался туда, это было единственное относительно безопасное место. Когда корпус накренился, мистер Элберт не смог выбраться из носового кубрика и захлебнулся. Я видел моего кока, который вылетел в воду как пробка и утонул в течение нескольких секунд, присоединившись к тем, кто не сумел выбраться из трюмных помещений.
Без мистера Элберта капитан был так же беспомощен, как и мы. Он непрерывно выкрикивал проклятия, в которых не было никакого толка. Бэйквелл и судовой плотник, здоровенный бугай из Ливерпуля по имени Резерфорд, должны были срубить фок- и грот-мачту. В течение двух часов они рубили мачты, в то время как корпус скакал вверх-вниз на волнах, постепенно разваливаясь на куски. Освободившись от мачт, «Джон Лондон» выпрямился, и это счастье, что он был гружен древесиной; любой более тяжелый груз утянул бы нас на глубину. Лишь ночью удалось перерубить ванты, связывавшие грот-мачту с корпусом. Бэйки рубил их, а мачта еще долго колотила по корпусу, как топор.
На следующее утро из воды торчали лишь корма, расщепленная мачта и кривой ряд стоек, где находился релинг юта. Я промок до костей и окоченел от холода. Отдохнуть было негде. Каждая волна перехлестывала через обломки. В каюте Куна вода доходила до колен, но в ней можно было хотя бы укрыться от ветра. Капитану удалось убедить группу матросов, которой заправлял Резерфорд, в том, что мы выживем лишь в том случае, если поочередно будем нести вахту в «вороньем гнезде». Во второй половине дня Бэйквелл крикнул сверху, что видит корабль. Все рванули наверх, карабкаясь на релинг или взбираясь по остаткам такелажа, чтобы взглянуть на крейсер. Но его курс пролегал далеко от нас. После этого никто больше не хотел нести вахту. На третий день Кун, Бэйквелл и я тоже решили, что с нас довольно. С этого момента обломки судна носились по штормовому океану без наблюдателя.
Из тридцати двух членов команды выжили лишь тринадцать. Мы почти окоченели, есть было нечего, оставалось лишь несколько бутылок вина на всех. Все запасы провианта и пресной воды оказались затоплены под палубой и достались рыбам. Воду мы могли позволить себе лишь очень маленькими порциями, для сбора которой приспособили крышку, которая плавала рядом. Но сильных дождей не было. Когда начинался дождь, мы ловили воду рубашками и либо сразу слизывали, либо сливали в крышку и выпивали позднее. Потом погода немного улучшилась, мне удавалось набирать пресную воду на тех местах на палубе, куда не добралась соленая морская вода. Но есть было по-прежнему нечего, и мы не могли добыть даже самого маленького кусочка, хотя в небе летало множество птиц.
В толпе матросов-артиллеристов
Пробило семь склянок. Тому, кто стоит сейчас на темной палубе, осталось лишь еще один раз ударить в судовой колокол, прежде чем он сможет забраться на свою койку и заснуть. Потом начнется собачья вахта, и четыре бесконечных часа корабль будет во власти полусонных людей, которые могут думать лишь об одном: о кофе.
Да, неплохо бы выпить стаканчик кофе, черного, как лакрица, и маслянистого и пахнущего огнем, как эта липкая штука, которой измазаны все тряпки.
Мне пришлось сложить в кучу у стенки не менее десяти пар резиновых сапог, чтобы расчистить себе хоть немного места. Мне все время падает тяжелый сапог на ногу или внезапно попадает между стенкой и моей спиной. Вместе со мной в шкафу находится несметное количество самых разных предметов. Над кучей сапог болтаются куртки, анораки, кожаные, резиновые и меховые рукавицы, все это в диком беспорядке, и везде валяются тряпки, которые воняют, как в машинном отделении «Летучего голландца».
Впрочем, все не так уж плохо. Но предположим, что «Эндьюранс» налетит на риф и внутренности вывернутся наружу, как это произошло с остатками «Джона Лондона», который наскочил на волнорез возле Монтевидео, вылетев в девяноста милях от берега, и оказался на песчаной отмели, и тогда каждый, у кого будет такая возможность, удивится, увидев, сколько всего вылетит из каморки Блэкборо. Рукавица за рукавицей. И столько тряпок, тряпочек и тряпичек, что весь путь через Белый континент можно будет украсить маленькими грязными флажками. В тот день, когда «Джон Лондон» оказался на грунте, море было спокойным, вовсю сияло солнце, а мы сгрудились на палубе как голодные кошки и ждали, пока нас обнаружат. Повсюду в воде между скалами плавали наши пожитки. И еще пять трупов вылетели из еле державшегося на плаву корпуса «Джона Лондона». Среди них не было мистера Элберта. Его труп остался в переднем кубрике, построенном моим отцом, и вместе с ним пошел ко дну.
Мне бы никогда не сойти на берег и не оказаться сначала в Монтевидео, потом в Буэнос-Айресе и в конце концов на борту «Эндьюранса», если бы, к счастью для нас всех, судовой плотник Резерфорд не одумался. Без заступничества плотника по меньшей мере несколько его дружков без долгих раздумий сбросили бы нас, то есть тех, кто держался капитана Куна, в море.
Через семь дней после аварии на нас наткнулось небольшое рыбацкое судно, доставившее нас в гавань Монтевидео. В маленькой больнице нас выхаживали несколько дней, прежде чем во дворе появилась полиция и арестовала Резерфорда и пятерых его дружков. В больничной тополевой роще я встретил капитана Куна, который гулял там в одиночестве. Мне бы очень хотелось расспросить его о событиях на борту и об арестах. Но для судового юнги это было полностью исключено.
— Ну, Мерс, тоже прогуливаешься? Ходить лучше, чем стоять, — заметил Кун, не останавливаясь. Я даже не успел ответить обычным «Дасэр» и пошел дальше. Тут он окликнул меня, и я увидел, что он меня догоняет.
— Я, — сказал он, — обещал твоему отцу следить за тобой.
