Василий Авенариус - Бироновщина
— Вонъ слышишь, Петя, слышишь? — обернулся Александръ Ивановичъ къ младшему брату. — А все ты съ своимъ вольномысліемъ: пускаешься въ бесѣды съ холопьями какъ съ равными…
— А мнѣ, знаешь ли, такая простота ихъ даже нравится, — отозвался "вольномыслящій" брать. — Воочію видишь, какъ пробуждается человѣкъ, какъ начинаетъ шевелить мозгами. Ну, что же, Самсоновъ, говори, надоумь насъ, сдѣлай милость, какъ намъ въ тѣ поры быть, что предпріять.
Добродушная иронія, слышавшаяся въ голосѣ младшаго барина, вогнала кровь въ лицо «холопа».
— Вы, сударь, вотъ смѣетесь надо мной, — сказалъ онъ, — а мнѣ, ей-ей, не до смѣху.
— Да и мнѣ тоже, — произнесъ Петръ Ивановичъ болѣе серіозно. — Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.
Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:
— Цесаревна наша вѣдь — подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свѣтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крѣпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: всѣ какъ есть до послѣдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…
— Ну?
— Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государынѣ смертный часъ, — кому и быть на ея мѣсто царицей, какъ не цесаревнѣ? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человѣкъ, возгласить: "Да здравствуетъ наша матушка-государыня Елисавета Петровна!"
— Ну, подумайте! Очумѣлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… — раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убѣленная сѣдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всѣхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).
— Это ты, старина? — обернулся къ нему старшій баринъ. — Убери-ка его отсюда; не то еще на всѣхъ насъ бѣду накличетъ.
— Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
— А куда-же?
— Да хочетъ, вишь, грамотѣ обучиться. Ну, подумайте!
— Да, ваша милость, не откажите! — подхватилъ тутъ Самсоновъ. — Вѣкъ за васъ Богу молиться буду.
— Мало еще своего дѣла! — продолжалъ брюзжать старикъ. — Батожьемъ-бы поучить — вотъ те и наука.
— Слышишь, Григорій, что умные-то люди говорятъ? — замѣтилъ Александръ Ивановичъ. — Знай сверчокъ свой шестокъ.
— Прости, Саша, — вступился младшій брать. — Есть еще и другая пословица: ученье — свѣтъ, а неученье — тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамотѣ, и въ ариѳметикѣ еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имѣю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.
— А я рѣшительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь-ка вонъ; мѣшаете только серіознымъ дѣломъ заниматься.
— Иди, иди! чего сталъ? — понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. — Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое "серіозное дѣло".
— Уморительный старикашка съ своей поговоркой, — говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. — Экая шваль вѣдь пошла, экая шваль: ни живого человѣческаго лица! Ну, подумайте!
Дѣйствительно, счастье ему измѣнило; брать его то-и-дѣло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпѣніе.
— Нѣтъ, въ пикетъ тебѣ теперь безсовѣстно везетъ! — сказалъ онъ. — Заложи-ка лучше: банчикъ.
— Могу; но сперва дай-ка сосчитаемся.
При разсчетѣ оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двѣнадцать рублей.
— Вотъ эти двѣнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.
— Только-то? Тогда я ставлю сразу ва-банкъ.
Но счастье не повернулось: карта понтирующаго была бита и фондъ банкомета удвоился.
— Ва-банкъ!
Фондъ учетверился.
— Ва-банкъ!
— Да что-жъ это, братъ, за игра? — замѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Ты будешь этакъ удваивать кушъ, пока не сорвешь наконецъ банка?
— Это — мое дѣло.
— Ну, нѣтъ! Предѣлъ ставкамъ долженъ быть. Еще два раза, такъ и быть, промечу.
— Еще десять разъ, голубчикъ!
— Ладно, пять разъ — и баста.
Но всѣ пять разъ удача была опять на сторонѣ банкомета. Проигравшійся съ досады плюнулъ и помянулъ даже чорта.
— Полторы тысячи съ лишкомъ! Да y меня и денегъ такихъ нѣтъ.
— Такъ вотъ что, Саша, — предложилъ Петръ Ивановичъ. — Я смараю тебѣ всю сумму; уступи мнѣ только всѣ права на Самсонова. — Какъ такъ?
— А такъ, что до сихъ поръ онъ принадлежалъ намъ обоимъ; а впредь онъ будетъ исключительно мой.
— Что за фантазія!
— Ну, чтожъ, идетъ?
— Идетъ!
Петръ Ивановичъ стеръ со стола всю свою запись, а затѣмъ крикнулъ:
— Самсоновъ!
Самсоновъ показался на порогѣ.
— Подойди-ка сюда. До сегодняшняго дня y тебя было двое господъ: вотъ Александръ Ивановичъ да я. Теперь мы заключили съ нимъ полюбовную сдѣлку: онъ уступилъ мнѣ всѣ свои права на тебя.
Сумрачныя еще черты молодого камердинера просвѣтлѣли.
— Такъ-ли я уразумѣлъ, сударь? У меня будетъ одинъ всего господинъ — ваша милость; а y Александра Иваныча одинъ Ермолаичъ?
— О Ермолаичѣ y насъ рѣчи не было; онъ остается при томъ, при чемъ былъ. Но ты, понятное дѣло, не долженъ отказываться помогать иногда старику.
— Да я со всѣмъ моимъ удовольствіемъ.
— А такъ какъ надъ тобой нѣтъ отнынѣ уже другой власти, опричь моей, то я разрѣшаю тебѣ обучиться и грамотѣ, и письму, и счету.
Самсоновъ повалился въ ноги своему единственному теперь господину.
— Ну, это ты уже напрасно, этого я не выношу! — сказалъ Петръ Ивановичъ. — Не червякъ ты, чтобы пресмыкаться. Сейчасъ встань!
— За это слово, сударь, благослови васъ Богъ! — произнесъ глубоко-взволнованный Самсоновъ и приподнялся съ полу. — Мы хоть и рабы, а созданы тоже по образу Божію…
— Ну, вотъ, и пожинай теперь свои плоды! — замѣтилъ брату по-французски Александръ Ивановичъ. — Онъ считаетъ себя настоящимъ человѣкомъ!
— А что-же онъ по твоему — животное? — отозвался на томъ-же языкѣ младшій братъ; послѣ чего обратился снова къ Самсонову. — Но учителя для тебя y меня еще нѣтъ на примѣтѣ. Развѣ послать за приходскимъ дьячкомъ?..
— Да чего-же проще, — насмѣшливо вмѣшался снова Александръ Ивановичъ: — отправь его въ des sciences Академію: тамъ учеными мужами хоть прудъ пруди.
— А чтожъ, и отправлю, — идея вовсе не дурная, — только не къ нѣмцамъ-академикамъ, а къ русскому-же человѣку, секретарю Академіи, Тредіаковскому. Онъ обучалъ русской грамотѣ вѣдь и принца Антона-Ульриха.
На этомъ разговоръ былъ прерванъ рѣзкимъ звонкомъ въ передней: то были ожидаемые Шуваловыми партнеры, и весь интересъ пріятельской компаніи до самаго разсвѣта сосредоточился уже на «капитальномъ» вопросѣ: ляжетъ-ли такая-то карта направо или налѣво.
VI. Секретарь де-сіянсъ Академіи на службѣ и на Олимпѣ
Своего будущаго учителя, Василья Кирилловича Тредіаковскаго, Самсоновъ не имѣлъ еще случая видѣть, а по наслышкѣ не могъ составить себѣ объ немъ сколько-нибудь яснаго представленія. Нѣкоторое время уже спустя, горемычный піита-философъ, привязавшись, повидимому, довольно искренно къ своему способному ученику, въ минуты откровенія повѣдалъ ему урывками свое прошлое. Изъ этихъ урывковъ для Самсонова постепенно выяснилось, что Тредіаковскій былъ сыномъ приходскаго священника и родился въ Астрахани въ 1703 году. Первые азы онъ одолѣлъ въ мѣстной приходской школѣ, но затѣмъ былъ перемѣщенъ въ латинскую школу при католическомъ костелѣ монаховъ-капуциновъ "для прохожденія словесныхъ наукъ" на латинскомъ языкѣ. Вліяніе на него отцовъ-капуциновъ и въ религіозномъ отношеніи сказалось при окончаніи двадцатилѣтнимъ бурсакомъ курса: когда родитель вздумалъ тутъ женить его на одной священнической дочери, чтобы открыть ему такимъ образомъ путь къ священническому сану, сынъ сбѣжалъ изъ-подъ вѣнца въ Москву. Благодаря основательной подготовкѣ въ латыни, онъ былъ принятъ въ славяно-греко латинскую академію при московскомъ Заиконоспасскомъ монастырѣ прямо въ классъ реторики. Но его мечтою было — "вящшее усовершенствованіе" въ заграничныхъ академіяхъ. И вотъ, съ грошами въ карманѣ, онъ пѣшкомъ добирается до Петербурга, находитъ тамъ "вождѣленную оказію" и на голландскомъ кораблѣ плыветъ въ Амстердамъ. Русскій посланникъ при голландскомъ Дворѣ графъ Головкинъ, даетъ ему y себя временный пріютъ "съ изряднымъ трактаментомъ", пока юноша не научается говорить по-французски; а затѣмъ отпускаетъ его съ миромъ "по образу пѣшаго хожденія" въ Парижъ, гдѣ тамошній посолъ нашъ князь Куракинъ точно также принимаетъ его "на даровой коштъ" въ свой домъ. Въ парижскомъ университетѣ молодой человѣкъ заканчиваетъ свое образованіе по наукамъ философскимъ и математическимъ, а въ Сорбонѣ — по богословскимъ. Въ то же время онъ участвуетъ и въ публичныхъ диспутахъ, пишетъ не только русскіе, но и французскіе стихи, переводитъ на русскій языкъ, частью прозой, частью стихами, сочиненіе "Ѣзда на островъ любви". По возвращеніи въ Петербургъ онъ мается три года безъ мѣста, "испытывая всякія огорчительныя неожиданности и реприманты", пока, наконецъ, въ 1733 году не пристраивается на казенную должность секретаря "де-сіянсъ Академіи", съ жалованьемъ въ 360 р. асс. и съ обязательствомъ: "1, стараться о чистомъ слогѣ россійскаго языка, какъ простымъ слогомъ, такъ и стихами; 2, давать лекціи въ гимназіи при Академіи; 3, трудиться совокупно съ другими надъ лексикономъ, и 4, окончить грамматику, которую онъ началъ, также и переводить съ французского и латинскаго на россійскій языкъ все, что ему дано будетъ". Теперь-же онъ, "какъ истинный сынъ, отечества, полагалъ всю славу и удовольствіе въ доблестномъ выполненіи сихъ начальственныхъ предначертаній".
