Савва Дангулов - Дипломаты
— Это на Чешем-плейс? — спросил Владимир Ильич.
Репнин подумал, что Ленин, наверно, бывал на Чешем-плейс, когда жил в Лондоне. Впрочем, изгнанникам вход в посольство был заказан. Да они и не очень туда стремились. А на Чешем-плейс Ленин определенно был — это Репнин понял по фразе, которую произнес Ленин только что. Пошел туда специально? Нет. Просто занесло случайным ветром, поднял глаза и увидел каменное здание на углу, может, даже с трехцветным флагом. «Россия?.. Россия ли?» И, прибавив шагу, стремительно прошел мимо. И Репнин вдруг увидел, как Ленин пересекает Чешем-плейс, — шаг широк, как и размах руки, сложенный зонтик зажат надежно, воротник демисезонного пальто поднят, и котелок чуть-чуть сдвинут на лоб.
— Да, на Чешем-плейс. Однажды он пригласил меня посетить его в мансарде на Ооклей-сквер. Как вы понимаете, такого рода визиты не могли поощряться в посольстве, но отказать было бы непорядочно.
— Вы пошли?
— Не потому, что разделял его воззрения, а просто так, в знак старого товарищества.
5
Ленин откинулся на спинку кресла, взглянул на Репнина внимательно.
— Я не скрою, — произнес Ленин, — что адресуюсь сейчас к вам по рекомендации Чичерина.
Наступила пауза; видно, не просто было вести разговор: одному — начать, другому — поддержать.
— Вы были третьего дня на собрании в иностранном ведомстве, когда туда явились наши комиссары? — спросил Ленин.
— Был.
— И вы, конечно, знаете, как мы поставили вопрос? — Ленин взял ручку и легонько ударил по столу. — Всех, кто хочет служить Советской России, мы примем как равных… Именно так был поставлен вопрос?
— Да, именно так.
— И вы сказали вместе со всеми «нет»?
— Разумеется.
Ленин протянул ладонь и тронул зеленую веточку, тронул оберегающе, как трогают голову ребенка.
— Сказали категорически?
— Да.
Ленин посмотрел в окно: там уже начинался рассвет, выступили контуры соседнего здания, белая полоска снега на крыше, невысокая мачта в, кажется, флюгер на ее вершине.
— А мог бы я вас спросить. Николай Алексеевич, — Ленин впервые так назвал собеседника, — мог бы спросить: почему?
Репнин взглянул вслед за Лениным в окно и там, дальше, за крышей соседнего дома, выше трубы, выше мачты, выше флюгера на ней, явственно рассмотрел купола Смольнинского собора, пока еще тусклые, но отчетливо прорисованные на бледном поле рассветного неба.
— Почему? — Наверно, Репнину явилось желание высказать этому человеку все, что сейчас думал. Сказать, что единственно, о чем он мечтает, это служить России, служить ее величию, чтобы навсегда ушли в небытие ее беды и несчастья — деревни, опустошенные сыпняком, поля, сожженные солнцем, сохи на полях, лучины в избах, чтобы канула в вечность эта дремучая тьма, которая, точно вода в половодье, вон как широко разлилась по России. Репнину хотелось высказать все это. — Почему? — повторил он и ответил одним махом: — Веры нет…
— Ну что ж. и на том спасибо.
Ленин встал. Возможность возразить собеседнику, сшибиться в споре прогнала усталость. Он дошел до окна, бросил в него быстрый взгляд, обернулся и пошел к Репнину.
Вы очень богатый человек?
Репнин смешался.
— Вы получили от могущественных предков нефтяные земли?
Репнин окончательно смешался — не ждал, что вопрос будет поставлен так прямо, с такой грубой, как ему казалось, прямотой.
Немного земли, отнюдь не нефтяной.
— Тогда что же вы защищаете?
Репнин качнулся в кресле.
Ленин не сводил с него глаз.
— Да, что вы защищаете, когда говорите нам «нет»? Сердцем, разумом, наконец, жизнью своей, какую истину?
Репнин вздохнул и посмотрел в окно и вновь увидел купола Смольнинского собора. Небо разгоралось позади них, и купола становились все объемнее. И, странное дело, вид этих куполов горячо стеснил грудь.
— Всегда, сколько помню себя… — сказал Репнин и запнулся. — Всегда… — продолжал он не без усилия, — отказывая себе во многом, разрешал одно — говорить правду.
— Я прошу вас об этом.
Самую жестокую и злую… правда всегда зла, — сказал Николай Алексеевич.
«Какая сила родила в этом человеке такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? — думал Репнин. — Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века (отмщение правого способно обрушить небо)? Или идеал, тот высокий идеал, который разбудил и повел на смерть Пестеля?.. — Репнин смотрел на Ленина. — Нет беспощаднее огня, чем горе, однако оно и способно родить чудо. Какая сила вызвала к жизни этого человека?..»
— Я отнюдь не считал тот порядок жизни совершенным, но он был устроен людьми, которых я уважаю, устроен не вчера и не сегодня… — Репнин смотрел Ленину в глаза. — И я не могу признать нынешний порядок более справедливым только потому, что он утвержден силой.
— Сила не всегда синоним несправедливости! — бросил Ленин.
— Но вы принудили, вы… — произнес Репнин.
— Принуждение, к которому обратились мы, благо, — сказал Ленин и улыбнулся — он был непоколебим в своей жизнерадостности.
— Благо?
— Благо, — сказал Ленин и улыбнулся вновь. — Оно служит интересам большинства.
Теперь встал Репнин, он почувствовал, что этот невысокий человек с выпукло-сильным лбом и быстрым взглядом, непобедимо веселый даже в эту воинственно-суровую пору, очень хорошо понимал, что происходит в мире, верил в свою большую веру и, главное, знал, что надо делать, только он и знал сейчас во всем мире, во всем бесконечно просторном мире, что ему надлежит делать.
— Но вы повели за собой это большинство, не сказав ему всей правды. — Репнин на миг задумался, опустив глаза. — Вы не дадите ни земли, которую народ жаждет, ни мира, по которому народ исстрадался.
— Мы дадим ему и землю, и мир… Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, это отступничество? — Ленин вернулся в свое кресло. — Кстати, о мире, — продолжал Ленин, он понимал, как труден для Репнина этот вопрос, и не настаивал на ответе. — Мы предполагаем предать гласности все тайные договоры. Никакая злоба врагов не остановит нас на этом пути. Пусть народ видит, зачем его гнали на убой. Нам необходимы совет и помощь человека, который знаком с правовыми нормами, знает тексты… — Ленину казалось, что Репнин помрачнел, но теперь он хотел досказать то, что начал. — Помогите нам в этом.
Репнин поднял глаза — за окном неярко, но все более зримо светились купола.
— Сказать вам «да», значит, отречься от прошлого и будущего, — ответил Репин.
— Прошлого — да, но не будущего.
Репнин забеспокоился.
— Простите, — произнес он дрогнувшим голосом и умолк: надо было набраться сил. — Но, быть может, вы меня приняли за кого-то иного? Я Николай Репнин, русский дворянин, вице-директор второго департамента Российского министерства иностранных дел… Вы не ошиблись?
— А может, и в самом деле ошибся? Но тогда ваш уход из лондонского посольства, и объяснение с послом Бенкендорфом, и все, что в газетах получило название «репнинской истории», не было вызовом официальной России, а следовательно, протестом против войны?
— Мне была ненавистна эта война… Кроме слез и неслыханного позора, она ничего не дала России.
Ленин не сводил с собеседника глаз — он знал, все решится сию минуту.
— Но какой смысл вам вести себя так, как вы ведете себя сейчас?
Репнин медленно поднялся:
— Да, но это нечто совсем иное.
Они простились, и, уходя, Репнин осторожно закрыл за собой дверь, но прежде чем сделать следующий шаг, взглянул на стол, за которым сидела девушка, и увидел зеленую ветку в стакане. Он коснулся ладонью листьев и, вспомнив жест Ленина, точно такой же оберегающий, задержал на миг руку. Задержал и тотчас отнял, натолкнувшись на остро внимательные глаза человека, стоящего у окна.
— Знаю и я эту Медную гору, как, впрочем, и эсер Сладкопевцев, произнес человек, обращаясь к своему собеседнику. Во внешности этого человека, как показалось Николаю Алексеевичу, было нечто польское: узкое лицо, чуть удлиненный, с крупными ноздрями нос, лоб с зализами, темно-карие глаза, одновременно рассеянно-туманные и сосредоточенно-твердые, достающие до дна. — Из Верхоленска мы бежали вместе… «Червонный штандарт» был позже…
Странно, но все время, пока Репнин шел по длинному смольнинскому коридору, сопутствуемый молчаливой Еленой, он думал о человеке с остро внимательными глазами. Какая тропа привела и его в Смольный? Наверно, интеллигент-фанатик, борец за польскую свободу. Кирсановка Репниных стояла у тракта, по которому гнали поляков в Сибирь. Сколько помнит Репнин, среди них все была интеллигенты: бледнолицые с орлиными глазами, в желто-серой арестантской одежде. Наверно, и этот с бородой и зализами ходил длинным трактом в Сибирь.
