Владимир Афиногенов - Белые лодьи
И если уж продолжить сравнение с верованиями римлян и языческих славян, то можно сделать вывод, что у наших далёких предков воображение было куда естественнее и живее их надуманно-игрового. Вот богиня красоты у славян — Лада. И её три сына — Лель, Полель, Дид и дочь Дидилея — прекрасное семейство, которое не могли выдумать древние римляне. Что естественнее, чем Красота со своими детьми — Любовью, Браком, Супружеской Жизнью и Деторождением?
Лада изображалась в виде молодой прекрасной женщины, в венке из роз, с золотоцветными волосами, опоясанной золотым поясом и убранной жемчугами.
И Дидилея — дочь богини, покровительница рожениц, прекрасная девушка, на голове которой надет венец, унизанный жемчугами и драгоценными каменьями. Одна рука у неё сжата в кулак, другая — ладонью кверху. Эти жесты означают рождение человека.
…А костёр всё пылал и пылал, и люди, радуясь, плясали вокруг него и пели.
Солнце скрылось где-то далеко, за Меотийским озером, мгла опустилась над лесом, но пламя жертвенного костра не давало сгуститься ей: бросали в огонь всё больше и больше хвороста, искры, кружась, казалось, летели до самых звёзд.
На телеги с задранными кверху оглоблями стали укладывать спать детей. Но взрослым не так-то просто было это сделать: их, возбуждённых, впервые увидевших народный праздник во всём его великолепии и величии, бегающих и прыгающих, ловили со смехом и, радостно визжащих, закутывали в одеяла, во всё, что попадалось под руку, и несли от костра подальше.
Доброслав сам нашёл свою телегу, поворошил сено и с наслаждением растянулся на нём и увидел склонённые бородатое лицо отца со смеющимися глазами, в которых отражалось жертвенное пламя, и красивое, чуть скуластое, как у аланок, лицо молодой женщины, тоже светящееся радостью. Её рука нежно коснулась подбородка Доброслава, от мягкой ладони слегка пахло дымом, и этот запах вдруг напомнил мальчику дом, пылающий в очаге огонь и дым от сгоревшей соломы, стелющийся под потолком и выходящий в открытые окна — дымоволоки, и маму, пахнущую этим дымом. Мальчик с нежностью и благодарностью прижался к ладони красивой женщины и почувствовал на лбу и щеках горячие её поцелуи.
А потом лежал в телеге один, смотрел на низкие мерцающие звезды и всем своим существом ещё детского неразвитого тела ощущал, как в его пока маленькое сердце проникает огромное чувство единения с людьми его рода, с их надеждами на лучшую долю, ожидаемыми от этого праздника, и единения с этим вот небом с великим множеством дрожащих светляков, со всей природою, наконец.
То была тоже его светлая надежда на грядущий день… И заснул Доброслав, и снился ему Световид, осыпанный жемчугом, а мама говорила: увидеть этот камень во сне — к слезам. А сквозь сом мальчик слышал глухие удары бубна, пение свирели, радостные крики и песни, похожие на гимны. Это пели хвалу богу взрослые, их песни и пляски продолжались до самой зари.
Потом заря улыбнулась, и будто розы посыпались сверху. Стали просыпаться дети. Радовались яркой заре: тумана не было, а туман — значит, плачет заря, но и тогда вместо слез падают на землю самоцветные камни, похожие на капельки росы… Вот почему, если приснится жемчуг, быть слезам…
Появились на небе первые лучи Ярилы, небо заиграло розовыми красками. Доброслав протёр глаза и увидел жреца Родослава, опять стоящего на горе, у лесного храма. Он был в белой одежде, с жезлом в одной руке, другую положил на плечо своей дочери. На голове у неё венец, унизанный жемчугом, и будто все краски неба сейчас, отражаясь в каплях утренней росы, превратились в этот драгоценный камень, и Мерцана, встав рано поутру, насобирала его и вплела в корону. Дочь жреца тоже была во всём белом.
— Русы! — прокатился эхом звонкий голос Родослава. — Настаёт время нести навстречу солнцу священную белую ладью…
— Быстрее… Быстрее! Смотрите, вон как лучи разбежались!.. — заторопились люди.
— Доброслав! — Мирослава позвала мальчика. — Беги к нам!
Она стояла с его отцом у молодого дуба; губы у неё ярко пунцовели, глаза смеялись. Она держала в руках кокошник, и волосы её, словно облитые жидким золотом, туго спадали на спину и плечи.
Доброслав подбежал к отцу и Мирославе. Споткнувшись, ткнулся небольно головой в её живот — засмеялась Мирослава, схватила его за волосы, приподняла голову, заглянула в глаза. Отец дал сыну кусок баранины и ломоть хлеба.
— Запьёшь водой из родника, вон под теми кустами, — сказал он.
Подошёл Волот, под хмельком, поправил на груди висевшую серебряную цепь, спросил, хитро прищуривая глаза:
— Ну, как праздник?
— Удался на славу, Волот! Спасибо тебе. — Отец кивнул и, счастливо зардевшись, взглянул на Мирославу.
Кузнец взял отца под руку.
— Пошли. Родослав зовёт… Понесём священную лодью. Скоро из-за горы покажется Ярило… Не опоздать бы!
Доброслав нашёл родник. Кончив жевать, уткнул в него подбородок, жадно напился.
— А ну-ка, сынок, и я попью. — Мирослава зачерпнула ладошкой из родника, остатками недопитой воды охолонула щеки…
Священная белая лодья хранилась в пещере. Ещё с вечеру её извлекли оттуда и украсили венками и лоскутами материи. В неё шагнула дочь верховного жреца, в руках она держала каравай хлеба. Восемь дюжих молодцов, среди которых находились кузнец Волот и отец Доброслава, подняли лодью с Мерцаной на плечи и понесли.
Люди выстроились по трое в ряд и пошли за ними. Лучи пока ещё невидимого солнца всё ярче и ярче разгорались на небе, и вот, окрашивая дали в пурпурный цвет, показался краешек огромного светила. Мужчины, держащие на плечах лодью, приподняли её на вытянутые руки. Родослав, стоящий на высоком холме, обратился к солнцу:
— Ярило, внимай мольбам нашим; отсюда, с киви, я обращаюсь к тебе от имени всего рода… Возвращайся всегда к нам. Чтобы видели мы тебя в море золотым кольцом, на дубу — жёлудем, в скале — драгоценным камнем… Скоро будешь ты закрыт снежными хлябями и туманами. Придёт Зимерзла, она замкнёт дожди в облака и тучи, она оцепенит природу, опояшет тебя тремя железными обручами. Но ты освободишься, когда появится добрый молодец Перун, и тогда лопнут обручи, произведя громовые удары… Снежные хляби превратятся в дождевые потоки, и снова явишься ты нам, молодой и красивый, разъезжающий на красном коне и в красной мантии. Где ты ступаешь, вырастает густая яровая пшеница, а куда обращаются твои взоры — цветут колосья… Ты, Яр, весенний свет и теплота, любовная страсть и плодородие. Ты — жар и яроводье — высокая, текущая вешняя вода. Ты явишься нам — и возликуют наши сердца, леса оденутся зеленью, в них запоют птицы и раздастся весёлый трубный рёв оленя… А в водах заплещутся рыбы. А сейчас, Ярило, мы провожаем тебя на белой лодье к Зимерзле и даём в дорогу каравай хлеба. Плыви, не забудь нас, возвращайся!
Увидел тут Доброслав, что многие девушки и женщины уткнули в ладони губы и говорили что-то. И Мирослава тоже. Вот какие слова он услышал:
— Я смотрю, а навстречу мне Огонь и Полымя и буен Ветер. Кланяюсь им низешенько и говорю: «Гой еси, Огонь и Полымя! Не палите зелёных лугов, а ты, буен Ветер, не раздувай Полымя… А сослужите службу верную, великую: выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую; когда понесёте её через боры — не потеряйте, через пороги — не уроните, через моря и реки — не утопите, а вложите её в грудь отца этого мальчика, — Мирослава опустила руку на голову Доброслава, — в белую грудь его, в ретивое сердце, чтоб оно обо мне тосковало и горевало денну и нощну и в полунощну…»
Солнце вышло уже до половины своего круга, и дочь жреца Мерцана, плывя в белой лодье, протягивала ему хлеб и, пронизанная яркими лучами, светилась вся.
Доброславу казалось, что и сама она сейчас является частью этого солнца…
Сердце мальчика ликовало, ему очень захотелось быть рядом с этой девочкой, плывущей в лодье, украшенной цветами и зеленью. Он невольно подался вперёд, и вдруг все люди тоже пришли в движение, задние ряды начали напирать на передние — кто-то уже упал, кто-то выругался. И вдруг раздался пронзительный, истошный крик какой-то женщины:
— Хаза-а-а-ры!
И крик этот, будто женщине перехватили горло, оборвался мгновенно…
Ей действительно накинул на шею аркан одетый во всё чёрное широкоплечий, богатырского сложения всадник с деревянным щитом, обтянутым кожей, в левой руке. Правой он ловко намотал верёвку на огромный кулак и потащил по земле женщину, которая, захрипев, ударилась вскоре о корни дуба.
Другой хазарин налетел на задние ряды безоружных и беззащитных русов и стал рубить саблей слева направо. Люди шарахнулись вниз, в долину, но оттуда лавиной с гиком и свистом вынеслись основные силы отряда, вспугивая пасущихся лошадей поселян. Лошади в панике ринулись к лесу, к жертвенному костру, ставшему сейчас огромной кучей пепла. Они расшвыряли грудью этот пепел, и он чёрной тучей вскинулся к небу.
