Владимир Афиногенов - Витязь. Владимир Храбрый
Возле мертвых чадили смоляные факелы, некоторые еще горели; державшие эти факелы, видимо, погибли совсем недавно, перед самым рассветом.
Вскоре ордынцы предприняли первый штурм.
Заработали метательные машины, бросая через стены горшки с зажигательной смесью. В городе начались пожары, но их тушили жители, уже готовые к этому.
Ордынцы выкатили на деревянных колесах обитые железом тараны с укрепленными сверху крышами. Под ними располагались вооруженные воины. Рабы толкали тараны снаружи, за ними еще бежало десятка четыре невольников. Когда одни падали от стрел, на их место заступали другие. Вот первый таран миновал насыпь, вплотную приблизился к северным воротам, и рабы начали раскачивать бревно с железным наконечником из ясеня длиной в пятьдесят локтей, подвешенное на цепях к верхней перекладине.
Наконечник наконец соприкоснулся с железными воротами, при каждом ударе стал раскатываться гул. Но тут на крышу тарана полилась кипящая смола, ошпарила стоящих снаружи; с воплем разбежались те, кто мог двигаться, обварившиеся остались лежать.
Еще поток кипящей смолы опрокинулся на таран, полетели бревна и камни. Огромный валун пробил крышу, покалечил двух рабов и убил вооруженного ордынца. Но бревно с железным наконечником продолжало раскачиваться и наносить удары по воротам…
А тем временем темники, тысячники и сотники погнали воинов с лестницами на приступ крепостных стен.
Выкрикивая боевые ураны, они ринулись через насыпанные проходы.
На высоком холме стоял великий каан и в окружении знатных мурз наблюдал за происходящим. В поле его зрения попал воин в шлеме, стройный и ловкий, который первым вскочил на ступеньку лестницы, уже прислоненной к стене, и быстро начал взбираться, цепляясь левой рукой; правой он держал обнаженную саблю.
- Кто такой? - спросил Джанибек. Один из мурз всмотрелся:
- Это сотник Мамай, повелитель.
У Джанибека одобрительно сверкнули глаза. Но Мамаю и его воинам не удалось достичь верха, лестница была сброшена. Мамай полетел в воду возле самой стены, выплыл, приказал отступить, рассредоточиться и прицельно стрелять из луков по стоящим на стене солдатам.
Другим воинам тоже не удалось ничего сделать, штурм стал ослабевать. Прозвучал длинный сигнал серебряных рогов: великий каан приказывал отходить…
Несколько искореженных таранов осталось на месте. Как только начало смеркаться, генуэзцы распахнули ворота и уволокли машины в крепость: бревна с железными наконечниками можно было использовать как гигантские копья, перед которыми не устоит ни одна, пусть и покрытая железом, крыша тарана.
Вечером в белой юрте Джанибека снова состоялся военный курултай, на котором решили еще раз предпринять штурм крепости.
Над сотнями костров висели чугунные казаны, где варилась баранина. Возле них на корточках сидели женщины и дети. Муэдзины громко призывали Аллаха даровать победу, шаманы в сотнях кабарды и черкесов били в бубны и кружились в танцах.
Постепенно огромный лагерь стал затихать. Один за другим гасли костры, и вскоре лишь круглая луна освещала лица рабов, горемык, у кого не было собственной юрты, спящих прямо на земле. В ночном, за рекой Салгир, не ржали, а лишь тихо фыркали стреноженные лошади.
Но второго штурма не случилось, ибо генуэзцы этой ночью предприняли отчаянную вылазку в самый тыл ордынцев, незаметно обойдя сзади их уртоны.
…Луна освободилась от туч, плеснуло ярким светом, и постовой, стоявший возле скопления юрт и увидевший перед собой черных всадников, хотел было ударить в барабан, чтобы поднять тревогу. Но голова его слетела с плеч и, окровавленная, упала в пыль.
Конные генуэзцы ринулись вперед, подняв неимоверную панику в стане врага. И снова, как днем, воздух наполнился адским шумом сражения: криками, стонами, призывами о помощи, проклятиями, но теперь сражением это было нельзя назвать - происходила беспощадная резня ордынцев, и она усилилась, когда из трех ворот вырвались на бешеных конях отряды кафского гарнизона во главе со Стефано ди Фиораванти.
Мамай быстро собрал свою сотню и ринулся к юртам, где находились жены Джанибека. Там, в одной юрте, небольшой, с золотым полумесяцем, он видел Абике, которая сегодняшнюю ночь проводила не у хана, а у себя дома.
Но доскакать ему не дали: справа в его сотню врезались с длинными мечами аргузии, завязалась драка, и перед глазами Мамая возник всадник на белом коне. Мамай ударил саблей наотмашь, но промахнулся, - тут его закружило и выбросило уже у белых юрт. Сотник хлестнул плетью обезумевшего от страха воина и показал в сторону маленькой юрты. Воин сразу очнулся, сообразил, что к чему.
Слыша рядом крики и звон мечей и сабель, Абике обхватила голову руками и закрыла глаза. Верная рабыня прижала свою повелительницу к груди; так они хотели переждать все то ужасное, что творилось снаружи. Вдруг рабыня вскрикнула. Абике открыла глаза и увидела, как верх юрты поехал в сторону, еще чуть-чуть и они окажутся погребенными под кереге; младшая жена великого хана вскочила, распахнула полог и… тут её настигла смерть: случайная стрела ударила в шею.
После смерти Абике великий каан охладел к сотнику. Он считал его чуть ли не единственным виновником гибели молодой любимой жены - не уберег, шкуру свою спасая в ту страшную ночь. Наушничали Джанибеку и тысячники, и мурзы: да, точно, не уберег, допустил врага до белой маленькой юрты с золотым полумесяцем, боялся за свою поганую жизнь… И если бы не Бердибек и не одноглазый Бегич, которые во время ночного нападения генуэзцев находились неподалеку от молодого сотника и замолвили за него доброе слово, изложив все как есть, быть бы Мамаю удавленному тетивой.
Когда сын великого каана поведал Мамаю то, что из-за гибели Абике мурзы и тысячники науськивают хана на молодого сотника и что они с Бегичем вынули его голову из удавки, у Мамая лицо перекосилось от гнева. Чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух, куда глаза глядят. Ветер ударил ему в лицо и выбил из глаз слезы. А он гнал и гнал аргамака…
Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство, Мамаю придется устраивать еще не раз в своей жизни.
Сзади мчались десять верных нукеров[17], которые еле поспевали за сотником.
Мамай свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат[18]; уже видна стала мечеть Узбека[19]. Некоторые из нукеров Мамая подумали, что сотник задумал открыть душу Аллаху.
Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник не мог и подумать, что был он на месте, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». У карстового колодезя «Сычев провал» он остановил коня.
Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай. Долго пил студеную воду, задыхаясь, до боли в горле. Потом сел и закрыл глаза.
Хан… Хан… Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого… Не простит!
Джанибек вышел из юрты. Занималась заря. Солнце еще не взошло, но края облаков уже трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.
Тургауды стояли не шелохнувшись, положив ладони на рукояти кинжалов; казалось, они застыли, как изваяния. Джанибек, проходя мимо телохранителей, довольно похлопал по голому плечу одного из них, отчего у того от счастья засветились глаза и на лице обозначилось что-то вроде улыбки. Великий от белой юрты далеко уходить не стал, вскоре остановился и оглядел крепостные стены Кафы.
Оттуда вился черный дым.
«Что там жгут, вот уже который день и которую ночь? - подумал Джанибек. - И этот запах…»
Он вспомнил злосчастную вылазку генуэзцев, Абике, нежную Абике, и губы его вздрогнули.
И опять этот дым, то густой, цвета сажи, то желтый.
«Что там происходит?» - снова подумал каан.
А в крепости жгли чумные трупы. На каменных плитах площади были разложены костры, и мертвых дел мастера, облаченные в балахоны, с повязками на лицах, длинными крюками цепляли умерших, которых сами родственники выбрасывали из жилищ на улицу, и тащили по булыжным мостовым к огню.
Понуро бродили собаки. Многие из них тоже были заражены. Глаза их были тусклы, неподвижны, и столько в них присутствовало муки, что такую собаку жалели больше умершего человека. Умерший для тех, кто сжигал тела, представлял страшную опасность: его не жалели, а боялись… И вздыхали с облегчением, когда, дотащив труп, видели, как огонь пожирает его.
Когда стало известно в ордынском лагере, что в Кафе свирепствует чума, Мамай предложил забить песком и камнями родники, из которых сам недавно пил. Они питали Субадашский водопровод, снабжавший питьевой водой город.
