Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Из глотки Старухина вместе с дымом вырвалось насмешливое петушиное «пфе».
– У тебя на допросе сидит ярый церковник. Он всю жизнь положил на то, чтоб как сыр в масле устраиваться на народной шее. Клейменая контра, которая от своего не отступится и будет всегда вредить нам. Это, Сеня, готовая агентура для иностранных разведок. А ты, как дурачок, хочешь перевоспитывать попа?! Ну насмешил, муха-цокотуха!
Сержант открыл планшетную сумку и предъявил ему книгу.
– Вы читали это, товарищ Старухин? Вижу, что нет. А следовало бы! – Он раскрыл заложенную страницу и прочел: – «ГУЛАГ – идеальное средство превращения наиболее скверного людского материала в полноценных, активных, сознательных строителей социализма».
Старухин подцепил двумя пальцами книжку, повертел.
– Ида Авербах. «От преступления к труду». – Он впечатал томик в грудь Горшкову. – Выбрось. Ида Авербах – жена бывшего комиссара госбезопасности, врага народа Ягоды. Скоро поедет в лагерь и там на своей шкуре узнает, что никто не собирается превращать ее из скверного материала в настоящий советский бархат.
Старухин загасил окурок о переплет книги и пошел прочь. Медленно бледнея и оглядываясь по сторонам, сержант Горшков спрятал томик в сумку.
12
Этого свидетеля, вызванного на допрос в райотдел, Макару Старухину хотелось прихлопнуть как таракана, ползающего по столу перед самым носом, одним своим видом вызывающего брезгливость. Но не только прихлопнуть, а даже прикрикнуть, нагрубить или иным образом выказать презрение, как с любым другим секретным сотрудником, попросту стукачом, было рискованно. В поповской среде чересчур сильны дисциплина и пресмыкание перед вышестоящими. Из-за обиды агент-сексот мог слететь с катушек и побежать плакаться в жилетку начальству. По-церковному это называется исповедь. Тогда пиши пропало, агента можно списывать в утиль. Возместить же потерю трудно. Церковники туго поддаются обработке, на вербовку нужны месяцы, а иногда и годы труда, и то с непредсказуемым результатом.
– Мне бы не хотелось, чтобы в городе узнали, – мямлил агент, дьякон карабановской церкви Крапивницкий, оперативная кличка Чертополох. – За три месяца вы уже второй раз вызываете меня в отделение… Нельзя ли нам проводить наше… общение вне этих стен?..
– Вас вызвали как свидетеля по делу об убийстве председателя карабановского сельсовета Рукосуева. Так и скажете всем.
– Да что же я могу знать про это убийство? – нервно ерзнул на табурете дьякон.
– Замечали в селе что-нибудь необычное в последнее время? Может, появлялся кто-то из бывших кулаков, отбывавших наказание в ссылке или лагере? Не было чужаков, пришлых?
– Да вот кулак Зимин появился… Но вы же его арестовали… А необычное было! Да, в самом деле было. – Крапивницкий оживился. – Директор школы Дерябин стал ходить в храм! Сначала посещал службы священника Аристархова. При новом настоятеле тоже выстаивает литургии. Однажды даже исповедовался у отца Валентина и…
– Заел хлебом с вином, – докончил за него Старухин.
– Да, причащался, – словно бы виновато договорил дьякон.
– Директор школы, коммунист, ударился в махровую поповщину… Муха-цокотуха! – Старухин скреб ручкой в протоколе. – Возьмем в разработку. О попе Аристархове и его связах что-нибудь еще вспомнили?
– Ах да, конечно. Припоминаю, как однажды он сказал, что, мол, конституция – это только бумага. Хоть в ней и сказано, что все равны, но никакого настоящего равенства для людей у нас нет. С кого налог берут тридцать рублей, а со священников две тысячи, вот и понимай, кто тут равный…
– Это все дребедень. Мелочевка. С вас требуются более весомые показания, – недовольно заметил чекист.
– Да-да, – напрягся Крапивницкий. – Я вспомнил один разговор. Может, это не так важно… но мне кажется… что вам нужно это знать.
– Выкладывайте.
– Как-то в мае, незадолго до ареста, Аристархов вскользь помянул о каком-то беспризорнике в Муроме, которого случайно встретил. Мальчишка, мол, знает всех сотрудников НКВД в лицо. Он рассказал Аристархову про одного вашего… одного чекиста. Тот, мол, из белых офицеров… перешел на вашу… на советскую сторону в Гражданскую войну. Мальчишке про этого перевертыша… да, Аристархов употребил именно это слово… мальчишке рассказал его отец, который потом умер.
Старухин задумался. С минуту он был неподвижен, как музейная статуя, прямоугольное лицо затвердело, будто застывший гипс. С перьевой ручки на лист протокола сорвалась жирная капля чернил.
– Это для вас важно? – беспокоился дьякон.
– Да, – отозвался Старухин. – Для нас это архиважно. Вы ценный сотрудник, – расщедрился он на похвалу. Заметил кляксу, чертыхнулся и стал искать промокашку. – Как фамилия того чекиста, беспризорник сказал?
– Н-нет… не сказал.
– А как имя беспризорника?
– Его имени Аристархов не упоминал. Но вы можете сами спросить у него…
– Спросим. Что еще можете рассказать?
– Да, еще… Я вспомнил о том разговоре в Вербное воскресенье. Я вам уже рассказывал о нем в прошлый раз. Но некоторые подробности всплыли в памяти позднее… Священник Доброславский говорил тогда, что среди молодежи появляются недовольные советской политикой… Среди комсомольской молодежи, – акцентировал дьякон. – Мне кажется, для органов это тоже представляет особенную важность? – Поощрением ему был заинтересованный наклон головы Старухина. – Доброславский рассказал, как домой к нему приходил кто-то из комсомольцев, сын городского партработника, старшеклассник. Этот комсомолец выспрашивал у него про муромское белогвардейское восстание восемнадцатого года. Со слов Доброславского у меня создалось впечатление, что комсомолец не вполне… э-э… по-советски настроен и… как бы сказать… интересуется муромским восстанием, чтобы… видимо… изучить опыт и… – Агент замялся.
– И применить на практике. Вы это хотели сказать?
– Да.
– Так. – Старухин сосредоточенно смотрел на дьякона, всем видом подчеркивая серьезность ситуации. – Вспоминайте каждое слово из того разговора. Что еще сказал поп Доброславский? Называл он фамилию Бороздин или Брыкин?
– Вы же видите, я стараюсь быть вам полезным… Имени комсомольца он не назвал. Сказал, что дал ему читать книгу, какой-то роман… название я не запомнил. Упомянул директора краеведческого музея Богатова, мол, тот знает о муромском восстании больше и может рассказать. И еще про своего сына-офицера, который был участником восстания и потом погиб в концлагере… Это все. Но вы можете допросить самого священника Доброславского.
– И сдать вас, нашего секретного сотрудника, с потрохами.
– В самом деле, я об этом не подумал, – испуганно произнес дьякон. – Нас было трое при этом разговоре… Но вы же можете сказать Доброславскому, что вам дал эти показания на допросах Аристархов?
– Может быть… может быть… А вы думаете, легко вытянуть показания из вашего поповского племени? – с внезапным раздражением спросил Старухин. – Доброславский старый тертый калач, от всего отопрется… Но вас это уже не касается. Слушайте внимательно. В Карабанове вы нам больше не нужны…
– Как… вы меня отпускаете?.. – В вопросе Крапивницкого сверкнул проблеск надежды.
Тщетная надежда немедленно угасла.
– Будете участвовать в разработке активно-антисоветского элемента среди церковников Мурома.
