На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Нет, не то, — отвечал тот, — я верю; почему не верить, при помощи Николай-бека в моем теперешнем положении уйти — пустое дело; но штука-то в том, что я не могу бежать, я слово дал Наджав-беку ждать выкупа, и хотя бы умереть, не нарушу его, пока жив старик Наджав. Он доверился мне и поступает со мной не как с врагом, а как с другом, и я ни за что не хочу обмануть его доверие, — докончил Спиридов решительным тоном.
— Да, вот оно что. Пожалуй что, неопределенно произнес Иван.
Он не высказал вслух своей мысли, но во взгляде его, которым он мимолетно скользнул по лицу Петра Андреевича, отразилось глубокое уважение.
— Ваше дело, — произнес Иван, — поступайте, как знаете.
На другой день утром Иван двинулся дальше.
— Зачем ты едешь? — спрашивал Спиридов. — Смотри, попадешься, расстреляют.
На всегда веселое лицо Ивана на минуту легла угрюмая тень.
— Не каркайте, — сердито произнес он, — я и то встревожен. Сон дурной сегодня видел.
— Какой же сон? — усмехнулся Спиридов.
— Снилось мне, будто бы я назад в полк вернулся, и так-то мне все товарищи рады, так рады, так рады, что и сказать невозможно. Целуют, обнимают, посадили под образа и давай наряжать: мундир новый надели, на голову шапку, сапоги, а затем принесли лент красных и ну убирать ими, как невесту. Сижу я это и думаю: как же это так, нечто солдат в ленты снаряжают? Ну, мундир новый, шаровары, сапоги, это я все понимаю, а ленты к чему, — совсем понять нельзя, и так мне стало вдруг боязно, так боязно, затрясся аж весь от страха, с тем и проснулся.
— Почему же тебе кажется этот сон страшным? — спросил Спиридов. — По-моему, в нем никакой угрозы нет.
Иван слегка нахмурился.
— Это по-вашему, а по-моему, не так, — ленты красные — кровь моя алая, прольют ее свои же бывшие товарищи… Ну, да что там толковать, — тряхнул он головой, — двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Сказав это, Иван ловко вскочил в седло.
Лицо его приняло обычное беззаботно-веселое выражение.
— Прощайте, ваше благородие, жив буду, на об ратном пути опять заверну, а сгину, — не поминайте лихом, а пуще того, не кляните за то, что через меня в плен попали… Если бы вы могли видеть, как креп ко каюсь я в этом до сей поры!
— Ну, что там толковать, я не сержусь, — добро душно произнес Спиридов и вдруг, неожиданно для самого себя, протянул Ивану руку. Иван в первую минуту как бы растерялся; вдруг лицо его озарилось счастливой улыбкой. Он торопливо схватил руку Спиридова и крепко пожал ее.
— Вот за это спасибо, — тронутым голосом произнес он, — большое спасибо… не ждал… стало быть, взаправду простили и за мерзавца не считаете… Дай вам Бог… Ежели доведется умереть, в последнюю минуту вспомню, и умирать будет легче… право слово… Ну, еще раз прощайте, храни вас Христос… Да, вот еще что, помните барышню, майора Балкашина дочь? Прикажите, я повидаю ее и письмо попрошу для вас… Идет?
— Идет, — улыбнулся Спиридов, — привезешь, спасибо скажу.
— Ой ли! Ну, тогда беспременно привезу, ежели не сам, с каким-нибудь кунаком отошлю, а уж доставлю, будьте в спокое, хоть бы мне за это жизни решиться.
Иван ударил плетью своего сытого, статного иноходца и, с места пустив его вскачь, скоро скрылся из виду. Спиридов проводил его глазами. За время своего плена он выучился глубже глядеть в человеческую душу и под грубой оболочкой дезертира и изменника, который не встретил бы прежде в нем никакого снисхождения, он видел теперь душу живую, существо не столько преступное, сколько несчастное, и когда, месяц спустя, татарин, принесший ему письмо Зины, сообщил о смерти Ивана, расстрелянного по приказанию генерала Фези, Спиридов искренне, от души пожалел его.
Спиридов живо представил себе плутоватое, наглодобродушное лицо Ивана у позорного столба, сзади которого, как раскрытая пасть, чернеет глубокая могила. Его плотная, коренастая фигура, крепко привязанная веревками, выглядит как то особенно странно в белом мешке, заменяющем саван. Взвод солдат со слегка побледневшими лицами, с едва заметной дрожью в руках выстраивается в нескольких шагах впереди осужденного. Офицер с обнаженной шашкой что-то сердито кричит и кого-то торопит; в стороне виднеется ряса священника, издали осеняющего крестом осужденного человеческим судом преступника… Громкая, отрывистая команда… словно треснул огромный кусок холста; серо-мутный дым большим облаком пополз с земли к небу. Притянутая к столбу фигура опустилась, повисла на поддерживающих ее веревках, кровь из нескольких ран обильно течет по белому холсту и просачивается на землю, образуя большие красные пятна.
"Алые ленты, — вспомнился Спиридову сон Ива на, — действительно, алые".
Николай-бек исполнил свое обещание и приехал в Ечень-Даг как раз под Новый год. Спиридов с трудом узнал его, так сильно он постарел и осунулся. От прежнего человека оставалась, как говорят, одна его тень.
Петр Андреевич не выдержал и сказал ему об этом. Николай-бек усмехнулся грустной, иронической улыбкой.
— Жизнь-то больно не радостна моя, не с чего гладким быть, к тому же и раны. Здорово меня в Ашильтах свои отделали, кабы не Иван, тут бы и конец мне. Кстати, вы слыхали об Иване, пропал, бедняга…
— Да слыхал, поймали его.
— Поймали и расстреляли. Мне один человек все подробности рассказал. Молодцом держался, покаялся перед смертью, Богу много молился, перед священником плакал, а у столба веселый стоял, улыбался и глаз просил не завязывать: дозвольте, — говорит, — хоть перед смертью на своих земляков наглядеться, давно не видались. Балагур, как и всегда.
— Как же он попался?
— Выдали мирные чеченцы. Теперь многие из горцев опять к русским потянулись. Шамиль притих. Кубанцев Фези разгромил, сколько аулов уничтожил — сосчитать нельзя… Наибы — которые разъехались по своим аулам, а которые вот так же, как и я, раны залечивают. На Кубани тоже, слышно, много тише стало. Неудачный был для мусульман год, что и говорить. Если бы на месте Шамиля другой был, наверно бы упал духом и окончательно покорился бы русским, но Шамиль не из таких. Только тогда и успокоится, когда в землю зароют или пленником в Россию увезут, а пока он на Кавказе, он не отступит от начатого дела, таков уж характер у него.
— А зачем Иван
